— Погоди! — крикнул я.
Но он уже вышел за дверь, сбежал по ступенькам и зашагал по тротуару.
Я смотрел, прижавшись носом к стеклу. Нищие на одном углу и на другом, напротив отеля и перед ним, потянулись к Джону. Их глаза засверкали.
Джон бросил на них невозмутимый взгляд. Нищие колебались, я уверен, скрипя своими башмаками. Потом их кости осели. Челюсти отвисли. Глаза погасли. Джон посмотрел на них в упор. Они отвели взгляды.
Барабанная дробь каблуков Джона затихла. Из подвальчика у меня за спиной доносились музыка и смех. Я подумал, может, сбегать вниз, опрокинуть стаканчик, чтоб вернуть храбрость?
«А-а, к черту!» — подумал я и настежь распахнул дверь.
Эффект был такой, словно ударили в большой монгольский бронзовый гонг.
Я услышал, как подметки высекают искры из мостовой. Они бросились ко мне, их кованые башмаки высекали снопы светлячков. Я увидел, как мне машут руками. Кто-то закричал: «Нас не много осталось!»
Ниже по улице, у книжного, ждал Джон. Он стоял ко мне спиной, но третьим, затылочным глазом, наверное, наблюдал за этой сценой: индейцы приветствуют Колумба, святой Франциск с мешком орехов в окружении своих друзей — белок. Или же я виделся ему Папой Римским на балконе собора Святого Петра, под которым все колышется и волнуется.
Не успел я спуститься с парадной лестницы, как ко мне бросилась женщина и сунула под нос кулек в пеленках.
— Взгляните на несчастное дитя! — запричитала она.
Я посмотрел на младенца. Младенец — на меня.
Боже праведный, неужели он мне подмигнул?
«Нет, глаза у младенца закрыты, — подумал я. — Она накачала его джином, чтобы он не мерз на улице».
Мои руки, мои деньги поплыли-потянулись к ней и к остальным из ее команды.
— Господь вас благодарит, сэр!
Я растолкал их и побежал. Опозоренный, я мог бы теперь брести остаток пути, но нет, я улепетывал, от моей решительности не осталось и следа. А на холодном ветру раздавался крик младенца. «Черт, — подумал я, — она ущипнула его, чтобы он запищал и разбил мне сердце!»
Джон, стоя ко мне спиной, увидел мое отражение в витрине книжного магазина и кивнул.
Я остановился, чтобы перевести дух, разглядывая себя: телячьи глаза, восторженный, ранимый рот.
— Признайся! — вздохнул я. — У меня неправильное выражение лица.
— Мне нравится твое выражение лица. — Он взял меня под руку. — Мне бы так научиться.
Мы оглянулись. Нищие уходили в свистящую темноту с моими шиллингами. Улица опустела. Зарядил дождь.
— А теперь, — сказал я наконец, — я загадаю тебе загадку посложнее: этот человек вызывает во мне неистовую ярость, потом — блаженство. Раскуси его, и ты разгадаешь всех нищих на свете.
— На мосту О'Коннела? — догадался Джон.
— На мосту О'Коннела, — сказал я.
И мы зашагали сквозь моросящий дождь.
На полпути к мосту, пока мы разглядывали изысканный ирландский хрусталь в витрине, меня потянула за локоть женщина в накинутой на голову шали.
— Умирает! — зарыдала она. — Моя несчастная сестра. Рак. Жить осталось месяц! Господи, дайте хоть пенни!
Рука Джона сжала мою. Я глядел на женщину, как будто раздвоившись: одна моя половина говорила: «Один пенни — что тебе стоит!», другая сомневалась: «Еще чего, знает, небось, что просишь меньше, получаешь больше!»
Я изумился:
— Вы же…
Я думал: ведь только что, у гостиницы, ты совала мне под нос младенца!
— Болею я! — Она отступила в тень. — И прошу ради умирающей!
Ты припрятала ребенка, думал я, закуталась в зеленую шаль вместо серой и побежала, срезая углы, нас перехватить.
— Рак… — На ее звоннице был лишь один колокол, но как она умела в него звонить! — Рак:
Джон решительно ее перебил:
— Простите, не вам ли мы уже подавали у гостиницы?
У нас с нищенкой дыхание сперло от такой дерзости.
Лицо ее скомкалось. Я вгляделся в него. Господи, это же другое лицо! Восхитительно! Она знает то, что знают, чувствуют и чему учатся актеры: когда ты голосишь, нахраписто лезешь вперед, ты — один образ, когда сожмешься, жалостливо подожмешь губы и опустишь долу глаза — другой. Женщина — одна, а вот роль? Нет, нет!
— Рак… — прошептала она.
Джон выпустил мою руку, попрошайка схватила мою монету. Словно на роликовых коньках, она улизнула за угол, всхлипывая от счастья.
— Господи! — Я восторженно смотрел ей вслед. — Она изучала Станиславского. В одной книге он пишет, что достаточно сощурить глаз и скривить рот, чтобы получился другой человек. А что, если это правда? Все, что она наговорила? И так испереживалась, что не может плакать и вынуждена разыгрывать роли, чтобы сводить концы с концами? Вот что, если?