Зеленые тени, Белый Кит

— Ну и парад, — сказал я, но никто не услышал.

— Ничего подобного не видел! — воскликнул Дун.

— Заткнись, — вежливо сказал священник.

— Боже мой, — сказал Финн. — Вы видите гроб?

— Видим, Финн. Мы видим! — сказали все, разинув рты.

Ибо гроб, проплывавший мимо них, был изысканно отделан, сколочен серебряными и золотыми гвоздями, но из какого дерева он собран, какое-то оно необычное и странное?..

Из досок от винных ящиков и коробок, приплывших из Франции, чтобы столкнуться и затонуть в погребах лорда Килготтена!

Завсегдатаи Финнова паба так и ахнули. Привстали на цыпочки, хватая друг друга за локти.

— Янки, ты умеешь это читать, — прошептал Дун. — Скажи нам названия!

Я взглянул на гроб, сделанный из старинных ящиков, и наконец выдохнул:

— Боже мой! Это «Шатонеф-дю-Пап», «Шато Латиф Ротшильд»! Перевернутое клеймо — «Ле Кортон»! Снизу вверх — «Ля Лагун»! Какой стиль, Господи. Какой класс! Я сам был бы не прочь, чтоб меня похоронили в таких досках с выжженными клеймами!

— Интересно, а изнутри он может их прочитать? — задумался Дун.

— Замолчи! — пробормотал священник. — А вот — остальное!

Если тела, лежавшего в гробу, было недостаточно, чтобы вызвать бурю, то то, что следовало за ним, довело волнение людей, которых и так бросило в жар, до предела.

— Напоминает мне поминки, — пробормотал Дун, — когда кто-то свалился в могилу, сломал лодыжку и испортил весь день!

Процессию замыкали повозки и грузовики, доверху груженные французскими винными ящиками, и, наконец, большой старинный фургон «Гиннесса», запряженный белыми лошадьми с гордой поступью, в черных попонах и вспотевших от удивления, которое они вызывали.

— Будь я проклят, — сказал Финн. — Лорд Килготтен привез с собой собственные поминки!

— Ур-р-а! — раздался клич. — Что за добрая душа!

— Он знал, что в этот день возжаждут монахини, иссохнут священники, а мы высунем языки!

— Дорогу! Дайте проехать!

Все расступились, освобождая дорогу издававшим бульканье машинам и повозкам с диковинными ярлыками из Южной Франции и Северной Италии.

— Когда-нибудь, — прошептал Дун, — мы должны будем поставить памятник Килготтену — философу дружбы!

— Помолчал бы лучше, — сказал священник. — Еще рано говорить. Вот идет кто-то похуже гробовщика!

— Что может быть хуже? — ляпнул я и отшатнулся.

За последней машиной, подъехавшей к могиле, шагал один-единственный человек, в шляпе, пиджаке, застегнутом на все пуговицы, в запонках, туфлях, начищенных с презрением к здравому смыслу, с жестко нафабренными усами, портфелем под мышкой, похожим на дамскую сумочку. От него веяло ледником, существом, рожденным в заиндевевшем подземелье, с языком-сосулькой и взглядом, напоминающим замерзший пруд.

— Боже милостивый, — сказал Финн.

— Стряпчий! — сказал Дун.

Все расступились.

Стряпчий, а это был именно он, прошествовал мимо, как Моисей, перед которым расступилось Красное море, или король Людовик на прогулке, или высокомерная шлюха на Пикадилли. Выберите по вкусу.

— Это стряпчий Килготтена, — прошипел Малдун. — Я видел, как он расхаживает по Дублину, словно Страшный суд. Его имя — сплошной обман — Клемент! «Милосердный», значит! Наполовину ирландец и полностью англичанин. Хуже не бывает!

— Что может быть хуже смерти? — удивился я.

— Скоро узнаем, — пробурчал священник.

— Джентльмены!

Раздался голос. Толпа повернулась.

Стряпчий Клемент, стоя на краю могилы, достал из-под мышки портфель, открыл и извлек украшенный гербами, перевязанный лентами документ, красота которого резала глаз и удручала сердце.

— Перед погребением, перед тем как отец Келли скажет свое прощальное слово, я должен довести до вас одно сообщение — это условие из завещания лорда Килготтена, которое я сейчас зачитаю вслух.

— Наверняка одиннадцатая заповедь, — пробормотал священник, потупив глаза.

— Что же она гласит, эта одиннадцатая заповедь? — угрюмо сказал Дун.

— Например, «заткнись и слушай», — сказал священник. — Ш-ш.

Стряпчий уже начал читать документ с лентами, и его голос плыл в горячем летнем воздухе:

— «Мои вина лучшие…»

— Это уж точно, — прошептал я.

— «Мои подвалы забиты винами самых изысканных в мире марок, а горожане Килкока не ценят этого, а предпочитают… гм… что-либо покрепче…»