– Пожалуй, достаточно, – старик резко сжал кулак.
Свечи, как по команде, мигнули – и погасли, оставив в воздухе запах горячего воска и горелых фитилей. Во тьме булькнул камень, ныряя на дно вазы. Эхо отважилось выйти из угла, и едва слышный плеск загулял по кабинету.
– Желаете видеть, ваше высокопревосходительство?
Хозяин не шелохнулся.
– Действуйте, Антон Маркович. Мне будет достаточно того, что увидите вы.
В вазе, где лежал окулус, возник призрачный, дрожащий свет. Так мерцают гнилушки в чаще леса. Мало-помалу свечение разгоралось. Теперь оно опалесцировало, напоминая отблеск луны на глади пруда. В воде проявилась картина – сперва туманная, она становилась все отчетливей.
Трое всадников, пустив лошадей ходкой рысью, едут по раскисшей дороге. Лиц и деталей одежды не разобрать – лишь темные фигуры в лучах заката. По правую руку возникает опушка леса… Вспышка! Еще одна!
Еще!
Там, где раньше были всадники, разгорается миниатюрное солнце. Меркнет. На дороге в агонии бьется лошадь… И вновь трое едут по дороге. Вспышка! На сей раз – одна.
И – темнота.
Дорога. Всадники. Старик-фокусник ждет вспышки, но ее нет. Миновав опушку, верховые скрываются за поворотом… И снова – трое на дороге. И опять…
Сюжет повторялся, каждый раз – с вариациями. Всадники исчезали в слепящем пламени, благополучно скрывались за поворотом; двое обгорелыми куклами валялись на дороге, а третий несся прочь, дав шпоры коню. Билась, издыхая, лошадь…
– Исход неоднозначен. Кто-то погибнет. Но кто? Я не вижу…
Видение начало меркнуть. Поверх уходящей в глубину, подернувшейся рябью троицы возникла всадница – одна-одинешенька. Девушка в плаще, с откинутым капюшоном, верхом на нервной кобыле. Порыв ветра взметнул светлые волосы незваной гостьи. Взглянув в лицо Гамулецкому, девушка приветливо улыбнулась.
Старик отшатнулся в ужасе.
В следующий миг все исчезло и камень в вазе погас.
– Боже! Зачем… зачем вы привлекли еe?!
Гамулецкий задыхался. Казалось, его сейчас хватит удар.
– Вы забываетесь. Здесь я решаю, кого привлекать к нашему делу, а кого – нет. Благодарю за сеанс. Я больше не задерживаю вас, государь мой.[24]
В голосе хозяина кабинета стыл февральский лед. Тот самый, который минутой раньше старый фокусник увидел в глазах светловолосой.
Ученик Калиостро, побившийся с учителем об заклад, знал толк во льдах.
2
Пироскаф разворачивался. Волна ударила в борт, и Андерс Эрстед невольно сжал пальцы на поручне. Он уже успел пожалеть, что согласился на «un peu de marche» по Финскому заливу. Хорошо еще шторм, обещанный Санкт-Петербургской обсерваторией, задержался где-то западнее Котлина. Ветер свежел с каждым часом. На серых гребнях волн забелели барашки – хищные, острые…
Эрстед был смущен. Человек по природе сдержанный, он не понимал аффектацию спутника. Солидный седой господин, урожденный рrince russe, столь расчувствовался при виде морских далей, что принялся декламировать возвышенный гимн – на русском языке, но с чудовищным французским, а то и немецким произношением, что превращало гимн для Эрстеда в дикую абракадабру.
Пироскаф вновь качнуло. Эрстед скосил глаз на корабельное колесо, врезавшее свои округлые лопасти в воду. Странно, что они еще плывут, а не проводят экскурсию в мире балтийских рыб. Корабль был мал, дряхл и примитивен. От носа до кормы – шагов двадцать; от борта до борта – хорошо, если пять. А уж колеса! Старичок «Анхольт», на котором пересекали бурный Эресунн, в сравнении с этой лоханью казался пришельцем из будущего.
Впрочем, князя Ивана Алексеевича Гагарина их вояж приводил в восторг. Во всяком случае, гулкий бас полнился торжеством:
– «Elisavet»? – удивился Эрстед. – Неужели, ваше сиятельство, цитируемая вами ода посвящена этому… извините, средству передвижения?
Пироскаф и впрямь именовался «Елизавета». Что ж, гордый разрезатель волн вполне мог служить личной яхтой принцессы Елизаветы, дочери королевы Анны Датской. Для эпохи Ришелье – в самый раз.