Гладь озера в пасмурной мгле (сборник)

– Откуда ты знал... что я захочу пить? – спросила она, все еще находясь в своем сне, виноватая перед ним с головы до ног.

– Ну... с чего ты в шесть утра взялась за расследование? – спросил он, потянувшись к ней.

– Но – откуда?! Откуда ты знал, что я захочу пить! – воскликнула она, чуть ли не рыдая.

Он откинулся на подушку, массируя большим и указательным пальцами глаза...

– Господи... – пробормотал он устало... – да я все про тебя знаю!... Я же с тобой всю жизнь прожил...

35

На следующий после открытия день Вера пришла на выставку одна...

Она всегда приходила на выставку на другой день, пораньше... Обычных посетителей еще нет, или уже нет: она привыкла, что на Западе выставки современных художников собирают публику в основном в день открытия... Вот и сегодня Ингрид специально по ее просьбе пришла к двенадцати, а не к двум, чтобы открыть для Веры зал галереи. Милая, такая покладистая женщина, привыкшая иметь дело с художниками, этими психованными типами: «О, не беспокойтесь, мадам, я знаю, у каждого – своя мания...»

Именно в такие утренние одинокие часы в залах, «наедине со своей семьей», – как мысленно называла она свои картины, – ей наилучшим образом удавалось «варить бульон», из которого «выбулькивались», сопоставлялись, связывались, воплощались пока только в воображении, новые картины. Просматривался следующий отрезок пути. Выстраивалась дальнейшая линия...

На этот раз центром и началом «ташкентской» экспозиции она сделала триптих «Дядя Миша – бедоносец»... Он висел на самой большой стене зала, так, чтобы, уже поднимаясь по лестнице на второй этаж, где развесили экспозицию, публика видела все три работы... Слева триптих поддерживала интенсивная по цвету большая картина «Умелец Саркисян», на которой маленький, голый по пояс, человек, с грудью, поделенной на две – черную и седую – половины, с гроздьями висящих на нем, как связки марионеток, людишками, восседал между двумя гигантскими мешками, из надорванной бумаги которых сыпался тонкой струйкой алебастр...

Справа, на фоне пылающей оранжевыми дынями бахчи, сидела Маруся в шальварах из хан-атласа, в своей косынке, повязанной на пиратский манер, – с четырьмя грудями, к каждой из которых был привязан колокольчик для школьных звонков...

Не много работ, двадцать шесть, – но каждый поворот темы, пути, был продуман, тщательно выверено соседство полотен, так, чтобы в какой-то момент, в определенной точке зала зритель чувствовал, как вокруг него вырастают высокие светлые стены, смыкающиеся в зеленый шатер над головой...

Странно, что Лёня волновался перед открытием гораздо больше, чем она. Отменил важную деловую поездку в Нью-Йорк и все три дня развески болтался вместе с ней и кудлатым рыжим Роджером в галерее, дергая двух опытных рабочих указаниями, так что они уже стали к нему обращаться иронически – босс (не подозревая, насколько правы), – да и Веру раздражая какими-то запоздалыми идеями: не лучше ли «Саркисяна» повесить не там, а рядом с «Купальщицами на Комсомольском озере»... – на каждое ее «нет» обижаясь как ребенок и спрашивая – ну согласись, что дома я повесил картины наилучшим образом?

***

По вечерам в эти дни – возбужденные, веселые – они ездили ужинать в небольшой китайский ресторанчик – дань его неизбывной страсти к соусам китайской кухни. Вера же, как и в молодости, предпочитала хорошо прожаренный кусок мяса.

– Ты должна понимать, что эта выставка – некий рубеж не только твоей жизни. Это свидетельство конца такой вот странной цивилизации, которая короткое время по ряду сошедшихся причин существовала в некоем месте, в Средней Азии... И исчезла! Была – и нет ее...

– Зануда, дай же кусок проглотить!

– ...и то, что эта цивилизация все же существовала, подтверждает, в частности, энное количество твоих картин...

***

...На двенадцать у нее здесь была назначена встреча с дизайнером ее персонального сайта. Всё Лёнины затеи: «Пойми, если человека в наше время не существует в Сети, его и в жизни не существует!», – для нее же по-прежнему существовала только плоскость холста, которую она вольна была отворить в расщелину четвертого измерения, в клубящийся туман, извергающий любимые, нелюбимые, случайные и прочие лица всех людей ее жизни...

К пяти должна была появиться съемочная группа телеканала, что освещал культурные события в городе...

На обед Вера перехватила в забегаловке за углом сэндвич с кофе, а вернувшись в галерею, застала установивших аппаратуру телевизионщиков и рыжего кудлатого Роджера, который что-то им уже объяснял... Она махнула ему, чтобы продолжал, не стеснялся... Выслушала комплименты знакомой пары, не сумевшей явиться вчера на открытие и заехавшей сегодня, после работы... Затем сдалась на милость телегруппы, покорно пережидая все необходимые манипуляции с лампами и бесконечным выбором места, – куда, к какой картине приставить автора, терпеливо отвечая на дурацкие вопросы: а что означает вот эта картина: «Диссидент... э-э-э... Роберто Фрунсо вручает красного петуха Барри Голдуотеру» – когда происходили э-э-э... события? Где произошла встреча? Ведь оба человека реальны?