Гладь озера в пасмурной мгле (сборник)

А Сегеди, граф Евгений Петрович Сегеди, умрет через несколько лет от сердечного приступа, прямо на работе, в деканате. Его и хоронить будут из института, соберется огромная толпа студентов, педагогов, каких-то странных людей с нездешними лицами...

И Данка, любимый его пес, так и будет много месяцев подряд каждый день выходить на трамвайную остановку – встречать хозяина... пока не исчезнет.

В один из первых дней начала их жизни дядя Миша повез Веру к вокзалу, на Червякова, 19, там обитал какой-то особенный Владимир Кириллович, художник, про которого дядя Миша всю дорогу рассказывал восторженным тоном, а тот оказался истопником в ватнике, довольно затрапезного вида... Они вошли через арку в огромный двор, по ступеням спустились в котельную... Вокруг струганого длинного стола, похожего на верстак, в котельной сидели и рисовали разнокалиберные дети...

– Принес, сынок? – радостно воскликнул истопник, обнимая дядю Мишу. Вера подумала, что он спрашивает про Верины рисунки, которые дядя Миша отобрал, чтобы показать – как он говорил – мастеру. Но выяснилось, что истопник имел в виду выпивку. Дядя Миша вытащил из накладного кармана пиджака то, что он называл «чекушкой», дети были выметены из подвала в три минуты, Вера тоже отправлена гулять... И когда час спустя она вернулась, оба были уже хорошие... и болтали какие-то глупости, почти на иностранном языке... горячась и все время вспоминая какого-то Плотина, наверное, еще одного ихнего алкаша... Впрочем, ее рисунки рассматривали внимательно.

Истопник кивал и хвалил, подчеркивал что-то ногтем... Веру усадили за стол-верстак, подсунули хлеб с вареной колбасой, налили горячего чаю, и Владимир Кириллович долго объяснял ей, как строится перспектива... Она даже заснула с устатку... Они уговорились приходить к нему на уроки, хотя бы раз в неделю, за дальностью, но именно в это время жизнь подпрыгнула, зашаталась, грохнула и развалилась:

Ташкентское землетрясение.

23

За райские те три месяца, что они прожили без матери, город успел сотрястись в корчах вздыбленной земли, а Вера успела заболеть скарлатиной, попасть в больницу и выздороветь...

***

...Она скакала верхом на коне, в высокой-высокой зеленой траве... голова обвязана желтой косынкой, вокруг огромные горы, и самая главная, белоснежная, выгнутая парусом... плывет сбоку, сопровождая ход коня... А навстречу ей выскакивает дядя Миша, но он маленький, маленький мальчик, бежит, размахивает руками, кричит: «Веруня, вставай, побежали!»... А куда – побежали, когда она на коне, и сама куда хочешь поскачет... Вот только наклонится и возьмет дядю Мишу-маленького на руки...

– Слышишь, вставай, Веруня, живо!

Она открыла глаза и одновременно вскочила, и так, во сне, с открытыми глазами, они побежали, держась за руки, к двери, оба босые... А очнулась она уже на улице, дрожа и перетаптываясь в холодной траве, куда он оттащил ее – подальше от подъездов, из которых во двор вываливались с криками раздетые соседи...

И еще дважды дом подпрыгнул, очень страшно...

– Ничего-ничего... Это просто землетрясение... – бормотал дядя Миша, прижимая локтем ее голову к своей груди в майке, так что трудно было дышать... – Подожди, я принесу тебе обувь, – но Вера вцепилась в него, не пустила...

Так что когда на другой день у нее поднялась температура, они сначала решили, что она все же простудилась, – с голыми-то ногами на росной траве... И дня два она горела огнем, пока дядя Миша не струсил и не вызвал «скорую»...

...Больница находилась в Старом городе, в двухэтажном мрачноватом здании, окруженном большим запущенным парком, в котором росли старые плодовые деревья: орешины, груши и яблони, но встречались и платаны, и даже дубы. Когда-то парк был ухожен и приветлив, сейчас никто за ним не смотрел – повсюду между деревьями разрослись кусты самовольной неряшливой мальвы, белой, розовой и бордовой, сообщая нечто вульгарное и веселое этому благородному саду. Изящная деревянная беседка в глубине зеленой чащи совсем обветшала...

Больничные палаты – некогда большие залы с высокими потолками – поделены были фанерными перегородками, доходящими почти до потолка. В каждом таком отсеке стояло по две кровати. На соседней койке лежала девочка лет четырнадцати, Нурия, дунганка... Вера впервые слышала о такой нации, и временами исподтишка рассматривала ее красивое, чуть припухлое лицо, с раскосыми черными глазами. Была она нетороплива и уже по-взрослому плавна в движениях, и страшно смущалась на ежеутреннем осмотре, когда палаты обходил врач, молодой узбек, в своем белоснежном халате и высокой крахмальной шапочке похожий на принца из восточной сказки. Он присаживался боком на кровать, говорил с девочками ласково, руки его были мягкими, теплыми. Он прослушивал легкие, для чего надо было задирать рубашку. Вера-то ничего, не особенно стеснялась, хотя грудь у нее уже набухала и побаливала, а вот Нурия становилась пунцовой, лоб ее обсыпали бисеринки пота, глаза наполнялись слезами, и после осмотра она еще с полчаса лежала, уткнувшись лицом в подушку и тихо плакала, словно ее кто-то страшно обидел...