Рассказы о прежней жизни

«Всё! — сказал себе Иван Пантелеймоновнч. — Вот и всё».

Он знал, куда уводят такими коридорами. Догадывался. Слава богу, сам был немалой шишкой… на ровном месте: имел представление.

Как ни странно, это понимание страшной неотвратимости дальнейшего привело его в себя. Он окреп ногами. И духом. Попросил — движением локтей; пустите, мужики, я сам! Конвоирам передался возникший в нем ток, они выпустили его и даже чуть отодвинулись в стороны (здесь-то, в подвале, куда ему было деваться?). Теперь они уже не вели Ивана Пантелеймоновича, а гнали его, не сбавляя скорости. И он, подчиняясь их напористому шагу, твердо печатал свой, маршировал на полкорпуса впереди.

Промаршировали в небольшую комнату, разделенную глухой тяжелой шторой. Стол там стоял круглый, с газетами и журналами, два жестких стула. Что за шторой — неизвестно. Иван Пантелеймоновнч смекнул: ТО!

«Снимите брюки». — деловито было сказано ему.

Иван Пантелеймоновнч снял — подпрыгивая, наступая на штанины.

Один из «конвоиров» обшарил карманы, вынул трубку, развинтил, выколотил, слазил пальцем вовнутрь, дунул, глянул на просвет в мундштук, вернул Ивану Пантелеймоновичу — развинченную. Второй, не дожидаясь конца осмотра, ушел с брюками за ширму.

Иван Пантелеймонович сидел на стуле, по-сиротски сдвинув колени. Стеснялся. На нем были белые солдатские подштанники с завязочками внизу. Никак он не мог привыкнуть к трусам. Костюм давно уже сшил городской, а с мужицкими исподниками все не расставался. Такой сидел… Ваня деревенский. Каким и был на самом деле. Справа подштанники прогорели насквозь, виднелась через дыру розовая, как у опаленного поросенка, кожа.

«Скорей бы уж, — тоскливо думал Иван Пантелеймонович. — Чего он там столько шарится?.. Нечего там искать». У Ивана Пантелеймоновнча, — он точно помнил, — в брюках, кроме трубки, был только носовой платок — в левом кармане, да еще квитанция — в заднем: он телеграмму домой отправлял — доехал благополучно, разместился там-то. Разве что квитанцию эту расшифровывал товарищ за ширмой?

Напарник ушедшего, проревизовав трубочку, остался здесь, стоял, прислонившись к притолоке, стерег Ивана Пантелеймоновича. Плоские какие-то напряженно-мертвые глаза его устремлены были в ближайшее пространство. На Ивана Пантелеймоновича он не смотрел, но чувствовалось, видел его, постоянно фиксировал — всего: от вихра на макушке до шевелящихся в носках пальцев. Только не живого человека он видел, скрюченного и жалкого (Иван Пантелеймонович содрогнулся внутренне, угадав это), а обезвреженный объект. Неважно, от чего обезвреженный — от бомбы, от трубки ли. Объект! — вот в чем суть. За которым, хоть он и обезврежен, необходимо еще следить, придавливать его поверх головы деревянным взглядом.

Ивану Пантелеймоновичу сделалось вовсе не уютно — как малой букашке на чистой ладони.

Через двадцать минут ему вынесли брюки — целые и отутюженные.

«Надевайте», — сказали.

Иван Пантелеймоновнч влез в штаны (опять у него чего-то руки запрыгали); «конвоиры», или, лучше назвать, телохранители, оглядели его бестрепетно, и одни, сказав: «Позвольте», — коротким движением поправил сбившийся галстук.

Его вернули в тот же вестибюль, усадили на короткую бархатную скамеечку, вежливо порекомендовали сейчас в зал не входить, дождаться перерыва.

Тем и закончился инцидент.

В гостинице Иван Пантелеймонович осмотрел брюки. Следов дыры (там с блюдце выгорело) не было. Что удивительно — но было и следов ремонта. Он уж и наизнанку выворачивал брюки, и чуть не носом проелозил по месту катастрофы — не было следов! Все цвет в цвет — и никаких тебе шовчиков. Может, подменили на новые? Так опять же; где взяли точно такие? Сшили? Уж больно скоро. Разве что у них там, за ширмой, шибко крупный специалист сидел? Стахановец в своем деле? Или даже — двое-трое? По и при таком раскладе одна деталь смущала Ивана Пантелеймоновича. У него на старых брюках, в интересном месте, пуговка имелась приметная, со щербинкой. Он еще пальцем об нее все время царапался. Так вот, пуговица осталась на том же месте. И в ту же сторону щербинкой повернутая. Чудеса!

Эта загадка так поразила Ивана Пантелеймоновича, что он на время, пока находился в Москве, словно бы позабыл про все предшествующее ей. Ну, забыл не забыл, а как-то поблекло оно, стушевалось.

Оказалось, однако, — лишь на время.

Вернувшись домой, Иван Пантелеймонович заболел непонятной болезнью.