Рассказы о прежней жизни

Васенин сразу увидел ее. И сразу понял, что не останется у входа. Работая локтями, он стал пробиваться к сцене. Наверное, было в его лице нечто такое, что на него не шикали. А может, приняли за какого-нибудь распорядителя.

Он выгреб к самой авансцене. Там, на приступочках, оставалось еще не занятое место. Васенин занял его. Теперь он уже не мог видеть ее. Но зато слышать мог хорошо.

Она…

Про это надо рассказать особо.

Хотя про что же рассказывать? Ничего ведь, в сущности, и не было.

Приятель спросил его однажды:

— Хочешь познакомиться с ней?

— Нет! — быстро ответил он. — Не люблю знакомиться со столичными знаменитостями. Они потом проходят сквозь тебя, как сквозь воздух.

— Она не такая, — покачал головой приятель. — Да и поздно уже. Я позвонил, сказал, что мы сейчас заедем.

Делать ничего не оставалось — они поехали.

И сначала вроде все было заурядно. Ну, села в машину женщина: шубка, шапка, носик, безутешная какая-то складка губ. «Здравствуйте», — улыбка — рукопожатие.

Затем — маленький, угловой столик в ресторане, который сразу окружили, обсели ее друзья и обожатели — кожаные, замшевые пиджаки, холеные, аристократические лица.

И он тут — сбоку-припеку.

Правда, сразу представленный — или поставленный на место: «Наш сибирский друг. Художник».

Но потом была только она. Одно ее лицо, ее губы, ее глаза, ее глубоко открытая грудь в обрамлении черных кружев (это ведь надо же! — так целомудренно возвеличиваться, так олимпийски царить — грешной и смертной — над мешаниной кружев, кофейных чашек, блюдец, острот). Было только ее сияние, излучение, только её слова — а может, звуки? — ибо Васенин запомнил из всего произносимого одно лишь заклинание: «Ребята, давайте любить друг друга!»

И это «давайте любить друг друга» относилось к нему тоже. Значит, и он тоже мог, должен, обязан был любить ее.

И Васенин влюбился. Обвально. Ошалело. Загипнотизированно. Без ревности к тем, кто мог когда-то касаться этих нежных рук, этих губ, этих волос.

Так, наверное, не в женщину влюбляются. Так влюбляются в явление природы. В талант и гений, которые — суть явления природы.

Поздно ночью уходил его поезд (он ехал работать на дачу художников). Васенин пришел в гостиницу, чтобы собрать веши, — и не смог. Ему хотелось пройти сквозь стену — такое было состояние.

Чемодан Васенину уложила дежурная по этажу, сердобольно приговаривая:

— Да куда же ты, миленький, такой-то на ночь глядя? Ведь ты горишь весь.

В этом лихорадочном состоянии он и проработал целый месяц. Там, куда приехал Васенин, полыхала необыкновенная осень — и он писал осень, осень, осень!

Друзья потом, посмотрев эти листы, изумленно сказали:

— Ты что же делал-то раньше, самоубийца? Ты почему придуривался до седых волос?

И вот теперь, сгорбившись, Васенин сидел на узкой ступеньке: спиной к сцепе, лицом — к многоглазому залу.

По все равно он видел ее, помнил: от высоких, тонких каблуков, длинного концертного платья, обрамленного мехом, до стиснутых на груди нервных рук и романтического поворота головы.

Первые же звуки неповторимого голоса заворожили его. Голос баюкал, звал, возносил мольбу, страдал надрывно, ласкал, негодовал.

Он смотрел в зал и видел сотни завороженных глаз.

И вдруг — будь проклято это мгновение! — вдруг подумал: «А что они слышат — кроме ворожбы голосом? Кроме чародейства?»

А подумав так, невольно сам стал вслушиваться в текст. Ужасное слово-то какое — «текст»! Но он уже не мог пересилить себя — стал вслушиваться. И ждать.

Ждать, когда какая-то строчка вдруг резанет, уколет в сердце, когда по спине пробегут «мурашки».

Может быть, это не очень эстетично — «мурашки по спине», но у него всегда так бывало: спина, позвоночник, хребет прежде всего отзывались точному слову.

Увы, спина его молчала.

И он, расколдованный, ловил уже только слова. Только их — очищая от интонаций, придыханий, пристанываний.

И не мог поймать.

«Что со мной?! — запаниковал Васенин. — Или — с нею?.. Нет, с нею не может случиться. Что-то со мной».

Он зашарил взором по залу, по лицам где-то же, в каком-то далеком ряду должны быть потрясенные глаза.

Глаз было сотни — он растерялся от их множества. Видел затуманенные, зачарованные, сомнамбулические. Потрясенных не видел.

Неужели гипноз? Шаманство? Ворожба?