Рассказы о прежней жизни

Отдельские дамы утратили к Телятннкову специфический интерес, решили, видно: эта парочка такой уже и приехала, сформировавшейся. Отношения к ним с Maйeй установились какие-то холодно-натянутые. Да не к ним — к Майе. «Ишь, стерва! — читалось в глазах и тоне женщин. — Всё у неё есть: и красота, и папа-членкор, и коттедж, и жениха привезла готовенького».

Телятников ничего этого не замечал. Точно так же, как и внезапное внимание к себе Майи принял сначала за продолжение их студенческого товарищества. Ну да, там они не дружили. Но здесь-то оказались только вдвоем. И всё понятно.

Он был благодарен Майе: в этом незнакомом городе не было у него ни одного близкого человека, и по вечерам накатывала тоска — особая, общежитская, бездомная. Провожал Майю — с работы, из театра (она любила балет, когда-то даже проучилась два года в хореографическом училище). Вот и за это Телятников был ей благодарен: и одиночку он ни за что не переступил бы порог Оперного. Монументальное, холодное здание театра давило его, пугало, казалось, войти туда — все равно что шагнуть в пирамиду Хеопса.

Провожал он Майю обычно до конечной остановки академгородковского экспресса, на прощанье по-братски целовал в холодную щечку. Да, именно братом он себя чувствовал в такие минуты, причем младшим. Наверное, оттого, что Майя сама, сделав едва заметное, изящное движение, подставляла ему щеку — приказывала: целуй! И, обернувшись, махала из дверей перчаткой: «До завтра!»

Мог, наверное, должен был Телятников догадаться вовсе не о братских чувствах Мани. В театре, например, когда она, утонув в кресле, делалась вдруг маленькой, беззащитной какой-то, когда полумрак растворял ее строгую красоту, и она, в особо чувствительные моменты, полуоборачиваясь, коротко взглядывала на него и прислонялась плечом — словно спрашивая: «Хорошо нам, а?» Или когда промелькнуло у нее — и раз, и два — словечко «мой», пусть и в таком несерьезном контексте, как «недотепа ты мой» и «мой ты инвалидик» (был случай — Телятников сломал палец и недели две носил гипс).

Мог, да не мог. Не мог, прежде всего, поверить в такую возможность. Да, в театре, в полумраке, когда она прижималась к нему плечом, Телятникова. что скрывать, окатывала волна нежности к этому доверчиво дышащему рядом существу. Но вспыхивал свет. Маня поднималась из кресла юной графиней, прямо — «кто там, в малиновом берете, с послом испанским говорит?»… А кто тогда рядом-то сидел?.. Не-ет, здесь Онегина подавай. А Телятников что? Паж, братик — и на том спасибо.

Он ни черта толком не понял даже после того странного случая в общежитии, нарушившего равновесие их отношений.

Как раз он носил гипс, был на больничном, скучал в комнате один. Майя пришла навестить его, примчалась в обеденный перерыв: как ты тут, инвалидик? В сумке у нее оказалось полно разных домашних харчей, даже термос с горячим кофе она прихватила. Телятников — хотя не голоден был, но как не оценить такое движение — уплетал ее разносолы, мычал, закатывал глаза: «Ну, Майка! Ну, даешь! Ну, умница!» Майя сидела рядышком, подперев рукой подбородок, смотрела на него, улыбалась — непривычно мягкая, домашняя.

— Жутко представить! — весело сказал Телятников. — Вот влюбишься когда-нибудь — ведь забросишь меня, сироту.

— Ты бы меня не бросил, Володенька, — вздохнула Майя, чуть касаясь, провела рукой по его волосам, по лицу и вдруг судорожно, крепко прижала ладонь к щеке.

Телятников калечной рукой притянул ее за плечи, намереваясь благодарно чмокнуть в лобик, но вместо этого, — прямо как в романах пишут, — уста их слились в горячем поцелуе.

Слишком долгим получился этот внезапный поцелуй, Пьянеющий Телятников все сильнее прижимал к себе задохнувшуюся Майю, она, наконец, с болезненным стоном, оторвалась от него, вскочила, отошла в угол. Постояла там, закрыв лицо руками, потом тряхнула головон и, не оборачиваясь, глухо проговорила:

— Прости, Володя. Я, наверное, дура несовременная, но… вот это — только после свадьбы.

«Какой свадьбы? Чьей?» — метнулось в голове Телятникова.

Он продолжал ошалело сидеть.

Маня одевалась.

Телятников кинулся помочь ей. Она поняла его порыв по-своему, мягко придержала: «Все-все, Володенька! Не надо больше. Пока.» И снова — ладонью по щеке, нежно, умоляюще.

Как будто в кино. Будто не с ним. И Майя — не Майя, а какая-нибудь там Маша Дубровская, которую собрались выдать за немилого князя-Верейского, и она прибегала последний раз — проститься со своим несчастным любимым… или — несчастным влюбленным.