Воронья дорога

Это как же надо опуститься, чтобы даже бюро находок послало тебя подальше! Хорошо, хоть тетя Дженис больше ни разу не вспоминала при мне о том, что зашифровал дядя Рори в своих последних записях.

Мама попивала кофе. Я растерзал пирожное, воображая, что это плоть Льюиса или нижнее белье Верити. Последнее время у меня путались мысли. Ладно, пусть поженятся. И чем раньше это случится, тем лучше. Кончится все слезами и криком. Они совершенно не подходят друг другу, и брак наверняка будет даже короче, чем была бы неформальная связь. Вынужденная близость скоро опостылеет обоим, и уже нельзя будет надолго расстаться, чтобы просто отдохнуть друг от друга и забыть, как тошно было вместе, а потом насладиться кратким и жарким мигом воссоединения…

Пока я исходил желчью, мама допила кофе и отпустила несколько озабоченных замечаний насчет моей бледности и худобы. Я съел еще одно пирожное. Мать сказала, что дома все хорошо.

– Возвращайся, Прентис,– протянула она руку над столом; в карих глазах появилась грусть.– Приезжай на эти выходные, поживешь дома. Отец ужасно по тебе скучает. Но он слишком гордый, чтобы…

– Не могу.– Я вытянул свою руку из ее ладони и замотал головой.– Заняты эти выходные, много работы. Диплом на носу.

– Прентис…– прошептала мать.

Я потупился и, глядя на блюдо, облизал палец, собрал крошки, отправил их в рот. Но знал, что мать подалась вперед, хочет встретиться со мной взглядом. А я только хмурился и мокрым пальцем подчищал тарелку.

– Прентис! Я тебя прошу, приезжай. Если не ради твоего отца, то ради меня.

Я все-таки взглянул на нее. Моргнул:

– Может быть… не знаю. Дай мне время подумать.

– Прентис,– тихо и терпеливо повторила мать,– скажи, что приедешь.

– Ладно,– снова спрятал я глаза.

Знал, что вру, но что мог поделать? Нельзя же было на прощание выставить себя перед ней бессердечным чудовищем.

Как бы то ни было, домой на выходные я не поеду. Найду предлог для отказа. И дело не в том дурацком споре о существовании Бога – это уже никакой роли не играет. Дело в том, что был вообще этот спор. Не то важно, что мы обсуждали, а то, как обсуждали. И это «как» не давало мне считать спор законченным. Не потому, что я такой гордый, а скорее потому, что мне слишком стыдно.

– Обещаешь? – спросила мать, и только легчайшее движение бровей, когда она откидывалась на спинку скамьи, выдавало недоверие.

– Обещаю,– кивнул я. Чувствовал при этом себя моральным уродом, гнусным лжецом. Давать обещание, не собираясь его выполнять, это ведь куда хуже, чем все мои прежние грехи.– Обещаю,– снова заморгал я и сложил рот в твердую, решительную линию. Пускай отступать будет некуда – пускай она мне верит!

До чего же мне было тошно в эту минуту! И будет еще тошнее, когда нарушу слово,– в этом я не сомневался.

Я энергично кивнул и лучезарно, но совершенно неискренне улыбнулся матери:

– Правда обещаю. Честное слово.

* * *

Попрощались мы снаружи, на улице, под накрапывающим дождем. Она раскрыла зонтик, дала пару двадцатифунтовых, сказала, что будет ждать меня в пятницу, поцеловала в щеку и ушла по магазинам.

В это утро я надел самое лучшее, почти все то же, в чем был на похоронах бабушки Марго. Понятно, минус утраченный шарф-мёбиус. Я поднял воротник псевдобайкерской куртки и пошел.

На Сочихолл-стрит дал денег немому (и слава богу, что немому) флейтисту и побрел дальше, чувствуя себя великомучеником. Однако это настроение медленно, но верно сменялось крайней подавленностью. Это проявлялось в неравномерном перемещении чего-то жидкого в кишечнике и в холодном поту на лбу. Мне становилось все хуже и хуже, все гаже и гаже, и накатывала тошнота, и я не мог взять в толк, чего перебрал – крахмала или рафинированного сахара. Или дело в том, что мне в любви не повезло по вине удачливого братца? Как бы то ни было, желудок решил устроить забастовку.

Наконец я перестал внушать себе, что не заболеваю, и стал внушать, что все удержу внутри, пока не доберусь до дома, что не опозорюсь на виду прохожих.

Я сблевал в урну под навесом автобусной остановки на Сент-Джордж-роуд. Когда я исторгал из себя последние комки, кто-то врезал мне в скулу, отчего вторая моя щека припечаталась к металлической стойке. Я развернулся и сел на мостовую. В голове гудело.

Надо мной склонился бродяга в замасленных рваных штанах и в парочке грязных пальто без пуговиц. От него несло прошлогодним потом. Он злобно показывал на урну.