Канал грез

Она просто знала, что ей не стоит беспокоиться; она проплывет сквозь любые штормы, ее все равно откроют, а ее финал будет таким мощным, что сотрясет горы. Такие мысли посещали ее иногда в самые безумные моменты, после того как ей случалось в дружеской компании перебрать пива. Она выживет; всегда будет выживать, что бы ни случилось. В конце концов, она умна и сильна и, владея словами гайдзинов или гайдзинской музыкальной шкатулкой, так или иначе все преодолеет.

Некоторое время у нее было три проблемы. Две из них она разрешила в одну ночь. Придя после долгих раздумий к выводу, что ей не нужна любовь в том смысле, в котором говорят или думают о ней большинство людей, то есть другая любовь, чем та, которую ты не можешь получить от матери и от друзей и которую испытываешь к музыкальному произведению или к отечеству, она решила, что даст себя соблазнить и соблазнителем будет гайдзин.

Его звали Бертил, и он был швед из Мальме, на пару лет старше ее. Он проходил в Токио годичную языковую стажировку и был блондин, что ей нравилось, а под налетом некоторой скандинавской угрюмости в нем обнаружилось много забавного и веселого. Тогда она все еще выщипывала свои брови и брила ноги и руки, так как считала ужасным быть такой волосатой, но когда они пришли в «отель любви» в Сэндзоку и он ее раздел — она предупредила его о том, что она девственница, и только думала, как бы он не испугался, заметив ее дрожь, — то погладил волосы у нее на лобке (она внезапно подумала: «О господи! Это единственное место, которое я не брею! Там же целый лес!») и сказал… ну, тогда она была в слишком растрепанных чувствах, чтобы запомнить точные слова, но это были слова восторга и восхищения… однако одно слово она не смогла забыть — слово, которое даже спустя четверть столетия не может слышать без дрожи; слово, которое превратилось почти в синоним того чувства, стало чувственным поглаживанием, это было английское слово — как приятно даже думать о нем — luxuriant…

Через неделю Бертил должен был возвращаться в Швецию; прощание вызвало бурю горьких и сладостных чувств. Бритву она выбросила.

После этого осталась всего лишь одна проблема: ей была невыносима самая мысль о полетах. Она иногда подъезжала в Нариту и смотрела, как взлетают и садятся самолеты. Она наслаждалась этим, это было вовсе не трудно. Но сама мысль очутиться внутри самолета наполняла ее ужасом.

Она прошла прослушивание в NHK, в том самом оркестре, который слышала в Саппоро, когда была еще совсем маленькой девочкой и после чего решила, что ей нужна виолончель. Тут уж пришлось понервничать.

Но ее судьба неудержимо набирала ход. Выпускные экзамены в университете были преодолены так же, как она преодолевала все остальные трудности, но это как-никак был важный рубеж. А затем, не успев хорошенько отпраздновать это событие, она получила письмо из NHK. За день до того, как должна была прибыть из Саппоро ее мать, она снова пошла на голую вершину холма, расположенного к северу от пяти озер Фудзи. Села в своей штормовке, скрестив ноги, прислушиваясь, как с деревьев падают капли дождя прямо ей на капюшон, и наблюдая облака, которые, словно оборки юбки, плавали у подножья Фудзи. Раза два или три она доставала письмо и перечитывала его. Оно снова и снова говорило: да, ты принята, это место твое. Она продолжала думать, что должно произойти что-то нехорошее, и молилась, чтобы ее мать в последний момент не передумала и не отказалась от своего экстравагантного полета в Токио.

— На Карибах, — сказал господин Манда-мус в самый разгар шторма, — если вы находитесь на плоском островке или на побережье, нужно опасаться медленных волн. Обычно волны накатываются на берег семь-восемь раз в минуту, но если эта частота снизится до четырех или пяти, надо бежать со всех ног или готовиться к встрече с Создателем. Сначала небо становится безоблачным и окрашивается в латунный цвет, а ветер падает до нуля и повисает гнетущая жара. Море принимает странный маслянистый вид, оно делается гладким и тихим и только катит длинные, неторопливые волны; никакой ряби. Прибой набегает на берег с медленной монотонностью, в механическом ритме, бездушно и машинально.

Потом — небо; полосы высоких облаков ложатся на него, как сияние темного солнца, словно их излучает какая-то точка над горизонтом. Они расползаются над головой, а под ними, вдалеке, начинают собираться тучи, солнце просвечивает сквозь туманную пелену, и вокруг него появляется пепельный ореол, оно становится похожим на глаз.