Пульс

— Ой, замнем для ясности.

— Кстати, никто не возражает, если сегодня мы в порядке исключения введем мораторий на разговоры о сексе?

— Только с условием, что вы ответите на один вопрос. Согласны ли вы, что люди — присутствующие не в счет — врут о сексе больше, нежели о чем-либо другом?

— Разве это так?

— По неподтвержденным данным.

— Насколько я знаю, и по научно подтвержденным — тоже.

— То есть, по-твоему, участники опроса признавались, что солгали о сексе в предыдущем анкетировании?

— Ну, свидетелей же нету, правда?

— А если у них был доггинг?

— Доггинг?

— Неужели у вас в Штатах такое не практикуется, Ларри? Когда парочка занимается сексом в припаркованной машине или в общественном месте, где любой может подкрасться и поглазеть. Старый добрый английский обычай, как танец в костюмах Робин Гуда и его друзей.

— Ну разве что в Западной Виргинии…

— Все, мальчики, достаточно.

— Если вдуматься: почему мы должны верить, что опрошенные говорят правду?

— А как вообще узнать, что есть правда?

— Это возвышенно-философский вопрос?

— Скорее, низменно-практический. По большому счету. Как мы можем говорить о чем бы то ни было с полной уверенностью? Помню, однажды по радио какой-то знаток разглагольствовал о начале Второй мировой войны и пришел к выводу, что с уверенностью можно утверждать лишь одно: «Нечто имело место». У меня челюсть отвисла.

— Да уж. Если так рассуждать, недолго усомниться в уничтожении шести миллионов евреев. Или договориться до того, что фотографии высадки на Луну были фальшивкой, потому что на них, видите ли, заметна какая-то тень, которой якобы там быть не могло. Или что теракты одиннадцатого сентября были спланированы администрацией Буша.

— Только фашисты отрицают первое, и только параноики утверждают второе.

— А теракты одиннадцатого сентября не могли быть спланированы администрацией Буша по той простой причине, что они удались.

— Ларри неплохо ассимилировался: уже цинично острит на эту тему. Поздравляю.

— С волками жить…

— Нет, меня другое интересует: почему мы, не фашисты и не параноики, верим в то, во что верим?

— А во что мы верим?

— Да во все подряд, начиная с того, что дважды два — четыре, и заканчивая верой в Отца нашего небесного и в справедливое устройство мира.

— Но мы не верим в справедливое устройство мира и в Отца нашего небесного. Наоборот.

— Тогда почему мы считаем наоборот?

— Может, потому что сами нашли для себя решение, а может, потому что прислушались к специалистам.

— Но почему мы прислушиваемся к одним специалистам, а не к другим?

— Потому что мы им доверяем.

— А почему мы им доверяем?

— Ну, я доверяю Галилею больше, чем Папе Римскому, а потому верю, что Земля вращается вокруг Солнца.

— Однако мы доверяем не лично Галилею — по той простой причине, что никто из нас не читал доказательств его теории. Вот в чем загвоздка. Кому, чему мы доверяем — на самом деле мы доверяем посредникам-специалистам.

— Которые, возможно, даже более сведущи, чем Галилей.

— Вот парадокс. Читаем мы газету — и почти всему верим. Но при этом каждый опрос общественного мнения показывает, что журналистов считают людьми, не заслуживающими доверия. Их ставят на одну доску с агентами по недвижимости.

— Конечно, некоторые газеты врут. Но мы таких не читаем.

— Кто-то высказал гениальную мысль: любая фраза, начинающаяся словами «Один человек из пяти думает то-то или считает так-то» подозрительна по определению. А наибольшее подозрение вызывают фразы типа «Вероятно, как минимум один из пяти…»

— И кто же этот гений?

— Журналист какой-то.

— Вы читали, что пишут о камерах видеонаблюдения? В том смысле, что в Британии на душу населения их приходится больше, чем в любой другой стране мира? Это ни для кого не секрет, правда? Так вот, один журналист решил это опровергнуть: заявил, что это все чушь и паранойя, и привел доказательства — или, по крайней мере, попытался. Но мне лично он ровным счетом ничего не доказал, потому что он — из тех журналюг, с которыми я заведомо не согласен ни в одном вопросе. Поэтому я ему не поверил, хотя, возможно, он был прав. А позднее у меня возникли сомнения: не потому ли я ему не верю, что согласен и дальше жить в стране с самым большим количеством камер видеонаблюдения? А почему, собственно? Потому, что это дает ощущение безопасности, или потому, что я не против быть чуточку параноиком?