Пульс

Их ежедневные занятия не прекращались. До поры до времени Марии Терезии показывали только последовательность неподвижных предметов: он добивался, чтобы она научилась различать и узнавать их форму, цвет, местонахождение, удаленность. Теперь он решил подвести ее к понятию движения и к восприятию человеческой внешности. М. всегда старался оставаться вне ее поля зрения, хотя голос его она распознавала безошибочно. С осторожностью он снял с нее трехслойную повязку и приказал тут же накрыть глаза руками. Затем он стал прямо перед нею, на расстоянии нескольких футов. Попросив ее убрать руки, он стал поворачивать голову в профиль, то одной стороной, то другой.

Она рассмеялась. А потом накрыла руками уже не глаза, а рот. Волнение М. как врача оказалось сильнее уязвленного мужского самолюбия. Тем временем она отняла руки ото рта, накрыла ими глаза, через пару секунд отвела ладони и опять посмотрела на него. И опять расхохоталась.

— Это что такое? — спросила она, указывая пальцем.

— Это?

— Да-да, оно самое. — Она хихикала, и в других обстоятельствах он бы счел ее манеру неучтивой.

— Это нос.

— Какой нелепый.

— Вы — единственная особа, позволившая себе такое жестокое замечание. — Он изобразил обиду. — Другие считают его вполне приемлемым, даже приятным.

— А все… все носы такие?

— Есть кое-какие различия, но, милейшая фрейлен, должен вам сказать, что у меня совершенно обыкновенный, ничем не примечательный нос.

— То-то я повеселюсь! Расскажу Цвельферине.

Он решился на дополнительный эксперимент. Мария Терезия всегда радовалась присутствию и ласке его собаки — огромного добродушного создания неопределенной породы. М. подошел к дверям, отодвинул портьеру и свистнул.

Через считаные секунды Мария Терезия уже говорила:

— Ох, собака на вид куда приятнее человека.

— Как ни прискорбно, вы не одиноки в этом мнении.

Вслед за тем наступил такой период, когда улучшение зрения прибавляло ей жизнелюбия, а собственные ошибки и оплошности перед лицом открывшегося мира ввергали в бездну меланхолии. Однажды после заката М. вывел ее в сад и сказал, чтобы она запрокинула голову. В тот вечер небо сверкало. В голове у М. пронеслось: опять черное и белое — хорошо еще, что черного намного больше. Но реакция Марии Терезии его успокоила. Остолбенев от изумления, с откинутой назад головой и раскрытым ртом, она лишь изредка поворачивалась и тыкала пальцем вверх, не произнося ни слова. Он предложил показать ей созвездия, но она пропустила это мимо ушей, боясь спугнуть чудо, и разглядывала небо до тех пор, пока у нее не затекла шея. С той поры любые мало-мальски приметные зрелища она машинально сравнивала со звездным небом — и всегда в пользу последнего.

* * *

Хотя утренние процедуры не менялись день ото дня, М. теперь было трудно сосредоточиться. Он разрывался между двумя мнениями и своими двумя ипостасями. Доктор философии твердил, что магнетизм и есть та универсальная стихия, которая лежит в основе всего. Доктор медицины возражал, что больная обязана улучшением своего состояния не столько магнетизму, сколько наложению рук, которое, впрочем, тоже носило скорее ритуальный характер, равно как и магниты, и деревянная палочка. А в действительности имело место некое сотрудничество или соучастие врача и пациентки: его присутствие и авторитет позволяли ей исцелять саму себя. Это второе объяснение он держал в тайне от всех, и в первую очередь от пациентки.

Родители Марии Терезии были так же поражены темпами ее выздоровления, как их дочь — звездным небом. Земля полнится слухами, и в дом номер двести шестьдесят один по Ландштрассе устремились, чтобы стать свидетелями чуда, друзья благородного семейства и просто доброжелатели. Прохожие нередко замедляли шаг возле этого особняка, надеясь хоть краем глаза увидеть знаменитую пациентку; почтальон доставлял горы писем с просьбами к доктору посетить какого-то лежащего при смерти больного.

Вначале М. охотно разрешал Марии Терезии демонстрировать свою способность к различению цвета и формы, хотя подчас она путалась в ответах. Но эти публичные опыты вызывали у нее ощутимый упадок сил, и число посетителей пришлось резко ограничить. Этот внезапный запрет вызвал новые толки о чудодейственном методе и усугубил подозрения со стороны профессуры медицинского факультета. Даже церковь стала проявлять некоторую обеспокоенность, поскольку расхожее мнение приписывало М. способность побеждать недуг одним касанием. С точки зрения духовенства, сама мысль о том, что кто-то, кроме Иисуса Христа, мог исцелять наложением рук, граничила с богохульством.