Марта Квест

Эта система выставления напоказ своих чувств была, вероятно, придумана для предотвращения браков; но если какой-нибудь паре удавалось ускользнуть от зорких глаз Бинки и, не вызвав ревности клана, предстать перед всеми в качестве жениха и невесты, их встречали воплями протеста; это воспринималось как возмутительная измена. Если влюбленные все-таки выдерживали, с улыбкой покачивая головой в ответ на предостережения Бинки, заявлявшего жениху: «Смотри, ведь это здорово отразится на твоей работе», а его избраннице: «Неужели тебе охота, крошка, в твои-то годы связывать себя детьми?» — клан, точно те студенистые организмы, которые обволакивают и поглощают все, что попадается им на пути, расступался и принимал в свою среду будущих мужа и жену. Пусть женятся — при условии, однако, что Бинки или один из старших «волков» будет шафером, а молодые сразу после кратчайшего медового месяца вернутся в лоно Спортивного клуба и будут делить с остальными его членами все свои радости и горести. Только браки эти довольно быстро расстраивались. Не одна пара возвращалась в клуб уже порознь, и бывшие мужья танцевали с бывшими женами просто как добрые, нежные друзья, даже ухаживали потом за ними, но — в строго определенных рамках и в строго определенном месте, а именно: в автомобиле, поставленном у обочины; а если эти отношения казались бывшим супругам после свободы брачной жизни слишком волнующими и пара склонна была снова соединиться, Бинки отводил обоих в сторону — только поодиночке — и говорил: «Ты ведь уже раз попробовал и ничего не вышло, так зачем же снова лезть в петлю?» А если это не помогало, то выдвигался на подмогу второй довод: «Ну хоть покрути с кем-нибудь еще. Например, с Томом…» (Или с Мейбл — если разговор шел с мужчиной.) «Послушай, ведь Том чудесный парень, почему ты не хочешь покрутить с ним?»

У членов клуба было уже с десяток детей — «клубных детей», как их называли, которые, как наглядное предостережение рока, спали в своих колясочках и подрастали на веранде среди хоккейных клюшек, пивных кружек и голых ног, пока взрослые развлекались в ресторанах и танцевальных залах.

Человек, впервые попавший сюда, услышав сентиментальное восклицание: «Смотрите-ка, а вот и Бетти, прелестная крошка Бетти», — оборачивался и видел высокую молодую женщину в коротких брюках и сандалиях; волосы ее были стянуты на макушке розовой или голубой ленточкой, а обветренное лицо загорело от бессчетного множества дней, проведенных на хоккейных и теннисных кортах, и новичок решал, что «крошка» относится к девчурке, которую она вела за руку, — девчурка была в такого же цвета трусиках, еле прикрывавших пухлые с перевязочками ножки, и волосы у нее, так же как у матери, были подхвачены на макушке ленточкой.

Ничто не менялось в клубе — так прошел 1935 год, потом 1936, 1937, 1938; настало Рождество 1939 года — и у всех было такое впечатление, что клуб существует испокон веков и будет существовать вечно, как в сказке, где все озарено золотистым светом, все молоды и ничто не меняется. Неподвижный строй голубоватых деревьев вдоль кортов, джакаранды в кадках, выстроившиеся вокруг поля для гольфа, изгороди, чья густая блестящая зелень испещрена красными пятнами цветов, — все это составляло как бы своеобразный магический круг, внутри которого ничего не могло случиться, ничто не могло угрожать, ибо по некоему молчаливому уговору здесь запрещалось спорить о политике, а Европа была далеко. И в самом деле, этот клуб возник точно для отрицания всего, что отстаивала Европа. Здесь не было никакого деления на социальные группы, не было никаких барьеров, во всяком случае — зримых: самый ничтожный клерк из управления железной дороги, самая последняя машинистка были здесь на «ты» со своими хозяевами и на короткой ноге с сыновьями членов кабинета министров; если здесь называли кого-нибудь «воображалой», это считалось самым резким порицанием — таким словом обозначали сноба или человека, ставящего себя выше других; даже чернокожих официантов и тех по окончании танцев частенько похлопывал по плечу какой-нибудь подвыпивший «волк» и говорил: «Славный ты парень, Тикки» или: «Молодчина, Шиллинг» — и даже на их бесстрастных лицах ироническое выражение порой сменялось невольной улыбкой при виде столь неудержимого доброжелательства.

2

В эту субботу Марта сидела за своим столом как на иголках: ей надо было уйти с работы в двенадцать, а не в час, как полагалось, но уж очень не хотелось отпрашиваться у мистера Коэна. Она ужасно волновалась, хотя причина ее волнений вовсе не стоила того; впрочем, состояние ее можно было отчасти объяснить тем, что она вот уже неделю как не показывалась в Политехническом. Она вспоминала о том, что решила «по крайней мере три месяца» заниматься только стенографией и повышать скорость на машинке; и вместе с тем невольно представляла себе, как она сейчас войдет в кабинет мистера Коэна и скажет ему, что ей нужно пойти купить платье, — причем пустит в ход все свои чары, будет говорить запинаясь, притворяться застенчивой, хотя знает, что не следует прибегать к таким приемам здесь, в конторе. В двенадцать часов Марта наконец поднялась, держась за стол, чтобы не упасть, так как ноги у нее подкашивались от страха, но тут дверь в кабинет мистера Робинсона приоткрылась, и он позвал: