Вернон Господи Литтл. Комедия XXI века в присутствии смерти

На столике постепенно выстраивается целая толпа бутылок. Ближе к вечеру объявляется юный хлыщ, который кое-как изъясняется по-английски; худенький паренек в пижонском прикиде, зовут его Виктор, и на зубах у него скобки – здесь такое не часто увидишь. Он рассказывает мне о том, как важно для него пробиться в жизни, чтобы иметь возможность принести в свою деревню богатство и процветание, и все такое. От него просто мурашки ползут по коже, как от последней разъебучей гадины. Он переводит слова, написанные у грузовика сзади, между брызговиками. «Смотри на меня и мучайся» – вот что это значит. Me ves, у sufres.

Как только народ замечает, что меня повело, мне тут же предлагают устриц, огромных, как буррито, только что из моря. Ни хуя подобного. Я один раз съел устрицу, когда был совсем маленький, и вкус у нее был точь-в-точь как у смачного такого сгустка соплей. А у меня как раз забился нос, когда мне предложили этих устриц, и оттого сходство стало еще наглядней. Я так и сделал – втянул носом сопли, скорчил рожу, а потом показал на устрицу. А они смотрят на меня и усираются со смеху так, что, наверное, в Акапулько их слышно. И потом еще с час не могут смотреть мне в лицо, просто охуевают от смеха. Это я, блядь, в своем репертуаре: принести в рай говна на лопате.

После того как по горлу прокатывается первая порция текилы и львы с тиграми принимаются ворочаться под покровом силиконово-ясного вечера, я пытаюсь объяснить им насчет мечты про домик на пляже, насчет брызговиков и Судьбы. Я, конечно, слегка набрался. Просто пиздец, до чего набрался, если быть точным. Но как только я начинаю об этом говорить, Виктор и Пелайо берут меня под руки и ведут куда-то вдоль по пляжу, сквозь пальмы, под которыми теперь кружат летучие мыши, к какому-то месту примерно в десяти минутах ходьбы, где джунгли буквально сталкивают тебя прямо в море. За нами бегут дети и то заныривают в набегающую волну, то выскакивают обратно. Потом Виктор останавливается. В гаснущих сумерках он указывает куда-то вперед, и я щурюсь, чтобы протянуть от его пальца воображаемую прямую линию. Там, за полоской пляжа, с головой уйдя в джунгли, стоит старенький пляжный домик с заколоченными окнами. Мой домик.

Ребята говорят, что здесь вполне можно перекантоваться до понедельника. А может, и дольше. Может, и вообще хоть до усраной смерти. Потом они, пошатываясь, уходят восвояси, а я сижу на веранде и фильтрую вечер сквозь песок и море – и сквозь собственную душу. Внезапно все разнокалиберные и разноголосые волны внутри меня сливаются в одну мелодию, и где-то по краям этой новой симфонии пушинками кружат обрывки моей мечты, той, давней, самой первой: как сюда приедет матушка и удивится, как у меня чистенько и гигиенично, и будет приговаривать, вот, мол, как славно в конце концов все обернулось. Может, мне придется сменить имя, или стать мексиканцем, или типа того. Но все равно я останусь собой, и никакого говна вокруг. Я смотрю сквозь заросший сад в сторону берега и вижу, как Тейлор бегает по песку, в отчаянно белых трусиках, загорелая, как здесь родилась.

В этом Валгаллище я провел все воскресенье, лениво перелистывая грезы. Когда я просыпаюсь в понедельник утром, меня овевает горячий влажный ветер, а мой маленький карманный друг стоит так, словно сделан из самого что ни на есть достоебучего железобетона или отлит из сверхпрочных сплавов. И главное, рука моя там и близко не ночевала: он сам себе почетный гость, на маленьком параде в собственную честь. Я оглядываюсь вокруг и вижу, что небо затянуто облаками, а в прибое плещутся и ныряют растрепанные серые пеликаны. Верхушки кокосовых пальм раскачиваются и разгуливают взад-вперед с такой скоростью, с которой я и сам бы хотел нестись по жизни, весь такой пружинистый и собранный. В первый раз за хрен знает сколько времени я просыпаюсь утром и чувствую, что где-то на самом краешке моей души всплеснула радость. Сегодня мой день рождения.

Днем я еду в Акапулько, и у меня такое чувство, словно в жопе у меня затычка под названием Лас-Вегас. Мне шестнадцать лет, и в жопе у меня Лас-Вегас. Автобус еще не успевает въехать в город, а я уже не могу усидеть на месте: возможности, которые в любой момент могут оказаться реальными, жужжат у меня в голове и просятся наружу. Тропические рыбы и птицы, банановые листья, обезьяны и секс. И домик на пляже. Как выясняется, принадлежит он одному местному фермеру, который выращивает фрукты, он раньше жил неподалеку от деревни, а теперь переехал, и домик ему без надобности. Совсем. Виктор склоняется к мысли, что если я приведу дом в порядок и буду за ним присматривать, то даже платы за постой никто с меня брать не станет.