Клей

N-SIGN зажигает на Ибице. N-SIGN, мегаклаббер. Пиздёж. Вся танцевальная пресса: мифотворчество ёбаное. А ведь мне это всё ужасно нравилось, ещё как.

И всё это устроила Хелена для меня.

Хелена. Теперь, когда уже поздно, я не могу не думать о ней. Любить издалека. Чахнуть в разлуке. Клясться, что обязательно скажешь всё, что так давно собирался, а оказавшись с ней наедине, лепетать что-то невнятное. Я должен сказать ей, что люблю её. Мне нужен телефон. Передо мной всё ещё витает морда какого-то чертяки, и мишки пляшут вокруг с аккордеонами, и я объясняю им, что мне нужен мобильный, чтоб позвонить своей подружке и объясниться ей в любви.

Женщина напротив с ребёнком на руках, дотянувшись, трясёт меня за плечо.

– Потише, пожалуйста… вы его напугали… – Она оборачивается к приближающейся стюардессе.

Тридцать пять лет, а я уже персона нон грата: охуевший, не первой свежести недочеловек. Мои потребности – ничто. Вот ребёнок, он – это будущее. Почему нет?

– Простите, – взмолился я, – я такой трус, я сбежал от любви. Я должен позвонить своей девушке, должен сказать, что люблю ей…

Осмотрелся, на лицах вокруг ужас, рот стюардессы застыл в напряженном «О». Наверно, если б это был американский фильм, они б сейчас все улыбались мне, кричали, аплодировали. На самом деле же они думают: вот свезло, придурок на борту, может подвергнуть серьёзной опасности наше грёбаное существование, хотя крушению может скорее способствовать тот факт, что нас затолкали сюда, в хвост, как сельдей в бочку, наш эконом-класс каждый год становится на три метра короче, уступая их бизнес-классу, а если я и послужу толчком в аварии, в которой погибнут «одни из самых светлых голов бизнеса», которые сидят там, в носовой части, то притормозит ли это хоть на секунду жернова капитализма, обрушится ли хоть одна корпорация? Конечно, как после кончины N-SIGN Юарта исчезнет танцевальная музыка.

Девушка говорит мне:

– Если вы будете шуметь, не пристегнёте ремень и не будете сидеть спокойно, мы будем вынуждены применить физическое воздействие, – и так, по-моему, она сказала. Да, так она вроде бы и сказала.

А может, я просто пытаюсь себя развлечь.

Снова дурной самолётный бред, опять «кровавая Мэри», чтоб не трястись. Голоса я ещё слышу, но они уже не такие угрожающие, так, будто друзья на кислоте или спидах болтают в соседней комнате, роняют походя один-два необдуманных, но беззлобных комментария. Такое безумие мне не страшно, к этому вполне можно привыкнуть.

Снова самолёт. Лечу домой.

Тела. Нет, только не похороны. Твоя мама, похоже, боится худшего.

Худшего. Про худшее я ничего не знаю. Нет, знаю.

Голли умер.

Потом всех ещё тряхнуло, даже больше, чем следовало. Пришло известие, что за день до его смерти Полмонта жестоко изувечили прямо у него дома. Он едва выжил. Подробностей мы не знали. Да, нас не должно было это так взволновать, потому что на Полмонта нам было насрать, но между этим нападением и смертью Голли обозначилась неразрывная связь.

Много ходило слухов. До Голлиных похорон тянулось несколько странных дней. Нам хотелось верить, что к нападению на Полмонта Голли не имеет никакого отношения и одновременно, что это именно его рук дело. Как будто оба эти утверждения нужны были, чтобы оправдать в наших глазах его жизнь или, скорее, его смерть. И то и другое, конечно же, не могло быть правдой, правда была одна.

В те дни царила такая неразбериха, что никто толком не знал, что произошло с Полмонтом. Одни говорили, что ему прострелили шею, другие, что перерезали глотку. Что бы там ни было, он выжил и какое-то время лежал в больнице. Наверняка было известно, что ранили его в горло, потому что гортань была повреждена, и чтоб он смог разговаривать, ему вставили такую штуковину с кнопкой. Мы ещё его Далеком прозвали.

Все, конечно, думали на Голли, но я-то знал, что малыш не был на такое способен. Я бы скорее поставил на кого-нибудь из банды Дойла. Эти упыри изменчивы до безумия, и каким бы крутышом ты себя ни считал потому только, что водишь компанию, на самом деле ты один из самых уязвимых людей на земле, так как в любой момент можешь просто выпасть. И момента этого не избежать. Один из них мог затаить на Полмонта по целому ряду причин: сдал, приссал, зажал или совершил другой проступок, за который у них полагается высшая мера.

Незадолго до похорон мне позвонила Гейл. Когда она сказала, что хочет меня видеть, я удивился не на шутку. Она буквально умоляла, и мне не хватило духу отказать. Потом она подкормила моё тщеславие и самолюбование, сказав, что я справедлив и никогда никого не осуждаю. Это был явный пиздёж, но нам ведь нравится, когда говорят то, что мы хотим слышать. У Гейл отлично получалось манипулировать людьми, и делала она это неосознанно, что лучше априори.