51  

За неделю до дня выборов я беседовал с Оливером Летвином — консерватором и конкурентом Гленды Джексон в Хампстед и Хайгейт — о том, что кампания тори особых восторгов не вызывает. Он ответил (сначала предусмотрительно осведомившись, когда будет опубликован этот опус): «Какое там, да она вообще была не ахти. Никто так и не решил заранее, что они хотели сказать в этой кампании». Когда партия находится у власти — и aforteriori [69] когда она находится у власти уже тринадцать лет, — есть два правильных подхода к электорату. Один — хвастаться тем, что вы уже достигли; второй — задорным голосом отрапортовать о своих планах на ближайшие пять лет. Тори пошли третьим маршрутом: цапаться по мелочам с лейбористами (а в свободное время так еще и с либерал-демократами). В принципе при почти равных рейтингах это можно было понять, но с точки зрения тактики это была затея так себе. Летвин сравнил кампанию Джона Мэйджора с миссис-тэтчеровской — он работал у нее на Даунинг-стрит, 10, в Политической секции: она начинала кампанию, точно зная, что хочет сказать, и повторяла это еще раз, еще раз и еще раз, не обращая внимания на те потери, которые она несет из-за того, что аудитория утомляется, гарантируя подобной методой, что по крайней мере это именно она задает повестку дня.

Из-за того что кампания консерваторов была несфокусированной и насквозь негативной, лейбористы автоматически стали выглядеть так, будто это они облечены властными полномочиями. Не то чтобы лейбористы сами не облекали себя, даже и в самом буквальном смысле. На протяжении некоторого времени Барбара Фоллетт, жена романиста Кена, снабжала лейбористских членов парламента и министров «теневого кабинета» советами, как им одеваться так, чтобы выглядеть максимально привлекательно. Для тех, кто наблюдает за лейбористами не первый день, в этой истории обнаруживался известный комический аспект. В былые времена лейбористский депутат мог бы, чувствуя себя весьма в своей тарелке, вырядиться чуть ли не в дерюгу; его платье как бы заявляло, что для него главное — высокие материи и нравственные идеалы. Мешковатая штанина, заканчивающаяся у колена, свидетельствовала о солидарности с рабочим классом, а кожаная заплатка на локте натвидовом спинджачке была знаком бережливости и добродетельности. В особых случаях член парламента мог облачиться в свой наименее драный костюм и развеселить его кумачовым галстуком. Point culminant [70] лейбористской манеры одеваться «чтоб и в пир, и в мир, и в добрые люди» случился несколько лет назад, в День перемирия[71], когда Майкл Фут, предшественник Нила Киннока, явился на церемонию возложения венков в Кенотафе[72] в том, что в общем и целом принято называть спортивной курткой[73] (его собственное, впрочем, описание этого наряда звучало иначе). С того момента лейбористские политики — за исключением тех, кто состоит в ранге идеологов — стали одеваться попристойнее, а уж биг боссы сейчас расфуфыриваются так, будто они биржевые маклеры. Запуск телетрансляций парламентских заседаний форсировал нововведения. Умеренно-серые конфекционы из универмагов — те, что надеваются под коричневые замшевые туфли на резиновой подошве, сменились хорошо пошитыми костюмами темных оттенков; галстуки стали намного более банкирскими, вплоть до этаких темно-синих в маленькую белую крапинку; тогда как зарезервированный для особых случаев красный галстук трансформировался, словно в каком-то малоизвестном античном мифе, в петличную красную розу. Кончилось тем, что лейбористы, явившись на выборы, выглядели так, будто они уже стали правительством. То, что им позволили так себя вести, по существу, было очередной ошибкой тори. Для правительства, находящегося у власти, естественный способ вести игру — действовать так, как если ваша сторона — это государственные мужи (это существительное тут как нельзя кстати, затем что женщины в Кабинете мистера Мэйджора отсутствуют), тогда как оппозиция — это всего лишь политики. Неповоротливые тори умудрились разыграть исходные позиции с точностью до наоборот, и в телерекламе мистер Киннок вальяжно относился к «моему канцлеру Казначейства», «моему министру здравоохранения», словно его команда просто перекантовывалась по необходимости пару дней перед тем, как окончательно утвердиться на своих должностях.

Несмотря на множество предсказаний о том, что избирательные кампании будут очень грязными, в целом политики не особенно ударялись в ложь и оскорбления. Подобная сдержанность была благоразумной, поскольку считалось, что у каждой партии есть секс-досье на ключевых игроков противной стороны; но отсутствие эротических инсинуаций также могло быть связано с удивительным провалом случившейся чуть раньше компроматной бомбардировки. Затри месяца до выборов, когда дело шло к тому, что либерал-демократы в конечном счете вроде как могли стать существенным фактором, произошло незаконное вторжение в офис солиситора Падди Эшдауна. В сейфе же возьми да и окажись рабочие записи юриста о встрече с мистером Эшдауном, в которых лидер признавался, что за пять лет до того у него приключился роман с собственной секретаршей. Подробности из похищенных заметок естественным образом проторили себе дорожку в несколько лондонских газет, и после недолгих осмелятся-не осмелятся и есть-же-у-нас-хоть-какая-то-ответственность мистер Эшдаун — похоже, неблагоразумно — в судебном порядке наложил запрет на публикацию. Поскольку все эти судебные директивы теряют свою грозность за Адриановой стеной[74], The Scotsman незамедлительно обнародовал историю, сразу после чего Флит-стрит с ликованием навалилась на это дело всем гуртом. The Sun, правый таблоид, тратящий изрядное количество времени на полировку своих выносов — потому как для чего-либо еще на первой полосе остается немного места, открылся выкриком, за которым чувствовался серьезный мозговой штурм: «А ВОТ И ПАДДИ БЕЗ ШТАНОВ!»[75]

  51  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×