Билли Батгейт

Но вот она подошла ко мне и обняла меня за плечо, и мы вместе стали смотреть вниз на новую, только что выведенную лошадь, и через тридцать секунд я уже снова любил ее без памяти. Недовольство мое рассеялось, и я уже корил себя за сомнение в ее постоянстве. Она сказала, что надо поужинать, и предложила поехать в Брук-клуб.

— Вы думаете, это хорошо? — спросил я.

— Будем играть свои роли, — сказала она. — Любовница гангстера и ее филёр, ее тень. Я умираю от голода. А ты?

До Брук-клуба мы доехали на такси; клуб оказался вполне элегантным заведением, большой навес, двери из цветного стекла, обитые кожей стены, темно-зеленая мебель, маленькие затененные лампы на столах и фотографии знаменитых скачек на стенах. Он был побольше Эмбасси-клуба. Хозяин взглянул на Дрю и без лишних слов провел нас к столу рядом с небольшой танцевальной площадкой. Это был тот самый человек, к которому я в случае чего должен был обратиться, но посмотрел он так, словно меня и не было, заказ делала Дрю. Она заказала креветки, холодный ростбиф, черный хлеб и салат с анчоусами, я и не подозревал, насколько проголодался. Заказала она и бутылку красного французского вина, которую я пил вместе с ней, хотя большую часть выпила она. В клубе было так темно, что если бы даже ее друзья с бегов пришли сюда, то в этой полутьме они, скорее всего, не узнали ее. Мне снова стало хорошо. Вот она сидит за столом напротив меня, мы завернуты в свой кокон света, и мне приходится напоминать самому себе, что я был с ней, что я знаю ее физически, что она кончила, когда была со мной, потому как я хочу, чтобы это повторялось снова и снова, но с тем ощущением, будто все это в первый раз, с теми же вопросами, ожиданиями и игрой воображения, будто она была актрисой кино. В этот момент я начал понимать, что человек не способен помнить секс. Можно помнить сам факт, антураж, даже детали, но собственно секс, его субстантивную правду запомнить нельзя, он по природе своей самостирающийся; можно помнить его анатомию и суждение о том, насколько он понравился, но, что он из себя представляет как вспышка бытия, как потеря, как доказательство любви, от которой сердце останавливается, будто от казни, — этой памяти в мозгу нет, только вывод, что это произошло, да силуэт, который снова хочется наполнить деталями.

А затем на эстраде появились музыканты, это оказались мои друзья из Эмбасси-клуба, та же самая группа, с той же самой костлявой хмурой солисткой, которая поверх вечернего платья без лямочек накинула пелерину. Она сидела на стуле сбоку и кивала в такт первой инструментальной пьесы; заметив меня, она улыбнулась и махнула рукой, но кивков не прекратила; я был очень горд, что она узнала меня. Каким-то образом она сообщила обо мне другим оркестрантам; саксофонист повернулся ко мне и мотнул своей трубой; ударник рассмеялся, увидев мою спутницу, и повращал палочками; я снова почувствовал себя дома.

— Это мои старые друзья, — сказал я Дрю, перекрикивая музыку, я был рад показать себя бывалым человеком, сунув руку в карман, я убедился, что не потерял тысячу долларов мистера Бермана, и тут меня осенило, что в паузу следовало бы купить выпивку для оркестра.

К концу ужина Дрю немного окосела, она сидела, положив локти на стол и подперев щеку рукой, и глупо улыбалась мне. Я уже перестал волноваться; темнота ночного клуба успокаивала, такая темнота служит убежищем, не то что обнаженная темнота настоящей ночи с неимоверным весом непредсказуемого неба; музыка была понятной и глубокой; они исполняли свои обычные песни, одну за другой, каждая казалась значимой и своевременной; каждая сольная мелодическая линия обладала ясностью истины. И так получилось, что они спели песню «Я и моя жизнь»; услышав ее, мы рассмеялись. Мы с те-е-енью идем по проспе-е-ек-ту вдвоем — пелось в этой хитрой песне; мне почудилось, что в ней содержится какое-то послание о нашей общей тайне, я бы не удивился, если бы сейчас в зал просеменил Аббадабба Берман, как всегда, я не мог чувствовать себя в безопасности, находясь вдали от мистера Шульца; Дрю хорошо придумала прийти сюда; если за нами следят, то мы правильно сделали, ужиная в его клубе; как лояльные люди мы возвращаем ему деньги, это было его владение, здесь я чувствовал себя ближе к нему, потому и перестал бояться.

Я решил впредь не волноваться и препоручить нашу судьбу импульсивным желаниям Дрю, подчиниться ей как радетельнице интересов мистера Шульца; она знала больше меня — оно и понятно, — и то, что мне представлялось ее непрактичностью, было проявлением силы ее натуры. Она на самом деле неплохо ориентировалась в этом мире и, несмотря на все свое безрассудство, была пока еще жива. И в Саратоге ей на самом деле ничего не угрожало. Да и присматриваю я за ней по заданию мистера Шульца. Я не знаю, кто предложил поездку сюда — к примеру, она могла делать вид, будто не хочет уезжать из Онондаги, а мистер Берман все же настоял на своем.