Отель «Нью-Гэмпшир»

— Ты хочешь сказать, он слишком автобиографический, — скажет Фрэнни. — Вот так-так!

— Скорей бы уж он вышел, — сказал Фрэнк. — Могу поспорить, я там выведен форменным психом.

— Нет, — сказала Лилли. — Там все герои.

— Мы все герои? — спросил я.

— Ну, вы все герои для меня, — скажет Лилли. — А значит, и в книжке вы тоже герои.

— Даже отец? — спросит Фрэнни.

— Ну, его образ — наиболее художественный, — скажет Лилли.

Конечно, художественный, подумал я, так как до реального образа отец не дотягивал. Иногда казалось, что он отсутствует даже в большей степени, чем, например, Эгг.

— Дорогая, а как называется твоя книжка? — спросил Лилли отец.

— «Попытка подрасти», — призналась Лилли.

— А как же еще ей называться? — скажет Фрэнни.

— И до какого времени описаны там события? — спросил Фрэнк. — Я имею в виду, на чем поставлена точка?

— На авиакатастрофе, — скажет Лилли. — Это и есть конец.

Конец реальности, подумал я; будь моя воля, я бы предпочел остановиться чуть раньше — перед авиакатастрофой.

— Тебе потребуется агент, — сказал Фрэнк Лилли. — Я буду твоим агентом.

Фрэнк действительно станет Лиллиным агентом; а потом агентом Фрэнни, и агентом отца, и даже, в свое время, моим агентом. Не зря он изучал экономику. Однако в тот вечер в конце лета 1964 года, возвращаясь от Фельгебурт, я всего этого еще не знал. Бедная мисс Выкидыш уснула и, уж конечно, видела сон о своем эффектном жертвоприношении; ее жертвенная натура — это все, что вставало передо мной, когда я в одиночестве стоял на площади Героев, вспоминая, как Гитлер сумел превратить таких людей, склонных к самопожертвованию, в толпу настоящих фанатиков. В тишине вечера я почти мог слышать бессмысленный рев «Sieg Heil!». Я мог видеть абсолютную сосредоточенность Шраубеншлюсселя, затягивающего гайку и протирающего болт на двигателе. А что еще он затягивал? Я мог видеть тупой блеск фанатизма в глазах Арбайтера, делающего заявление для прессы в момент своего триумфального ареста, и нашу «мамашу» Швангер, прихлебывающую Kaffee mit Schlagobers, — с симпатичными усиками от взбитых сливок на пушистой верхней губе. Я видел, как Швангер завязывает Лилли хвостик на затылке, теребя ее пышные волосы так же, как это делала мать; как Швангер говорит Фрэнни, что у нее самая прекрасная в мире кожа, самые красивые в мире руки; а у тебя глаза покорителя сердец, сказала мне Швангер, о, ты будешь очень опасным, предупредила она меня. (Только что покинув Фельгебурт, я не чувствовал себя таким уж опасным.) В поцелуях Швангер всегда было немного Schlagobers. А Фрэнк, сказала Швангер, станет гением, если только будет серьезней относиться к политике. Вот какую любовь и заботу демонстрировала нам Швангер, и все это с пистолетом в сумочке. Я хотел бы увидеть Эрнста в позе коровы — с коровой! И я бы хотел увидеть его в позе слона! Сами знаете, с кем! Они, как сказал Старина Биллиг, все чокнутые; они всех нас убьют.

Я побрел по Доротеергассе к Грабену и остановился выпить Kaffee mit Schlagobers в «Гавелке». За соседним столиком мужчина с бородой говорил молоденькой девушке (моложе его) о смерти фигуративной живописи; он описывал определенные картины, с которых и началась смерть всего жанра. Я не знал этих картин. Я подумал о Шиле и Климте, работы которых Фрэнк мне показывал в Альбертине и в Верхнем Бельведере. Хотелось бы мне, чтобы Шиле и Климт могли поговорить с этим мужчиной, но мужчина уже перешел к смерти рифм и ритма в поэзии; и опять я не знал стихотворения, о котором шла речь. А когда он перешел к романам, то мне захотелось побыстрей расплатиться и уйти. Мой официант был занят, поэтому мне пришлось выслушать о смерти фабулы и персонажей. Среди множества смертей, которые описывал этот мужчина, была и смерть сострадания. Я уже начал чувствовать, как внутри меня умирает сострадание, когда к моему столику подошел официант. Затем к смерти была приговорена демократия, ее смерть пришла раньше, чем официант сумел отсчитать мне сдачу. С социализмом было покончено быстрее, чем я сообразил, сколько давать чаевых. Я уставился на мужчину с бородой и почувствовал себя так, словно поднимаю штангу; если радикалы хотят взорвать оперу, им следует выбрать вечер, когда там будет только этот бородач. Кажется, я нашел другого водителя вместо Фельгебурт.

— Троцкий, — внезапно выпалила девушка так, как говорят «спасибо».

— Троцкий? — сказал я, склоняясь над их столом; это был маленький квадратный столик.