Отель «Нью-Гэмпшир»

— Мать твою! Проклятая штука!

Блины раскатились по всей комнате. Отец был внизу.

— Господи Иисусе! Чокнутые тяжелоатлеты, — завопил он. — Неужели так трудно закрепить штангу.

Один из блинов стукнулся о дверь чулана — и дверь, конечно, открылась. Оттуда вывалились теннисная ракетка, сумка для белья, шланг от пылесоса и Грустец — в виде чучела.

Я попытался что-то сказать, хотя собака напугала меня не меньше, чем Айову Боба. Но я, по крайней мере, знал, что это такое. Это был Грустец в выбранной Фрэнком «атакующей» позе. Согласен, поза была очень убедительная, и черный Лабрадор получился лучше, чем я ожидал от Фрэнка. Грустец был привинчен к сосновой доске; говорил же тренер Боб: «Все в отеле „Нью-Гэмпшир“ привинчено; мы привинчены здесь на всю жизнь!» Злобный пес довольно грациозно выскользнул из дверей чулана, твердо приземлился на все четыре лапы и, казалось, был готов к прыжку. Его черный мех блестел, будто недавно смазанный маслом. Его желтые глаза поймали луч утреннего света, а другой луч сверкнул на его старых желтых зубах, которые Фрэнк при случае вычистил добела. Загривок у пса был вздыблен с такой силой, как я никогда не замечал у живого Грустеца, и что-то вроде сверкающей слюны, какой-то очень подходящий материал, казалось, придал яркость собачьим деснам. Его черный нос выглядел блестящим и здоровым, и я, кажется, почувствовал, как собачья вонь подступает к нам с Айовой Бобом. Но у Грустеца был слишком серьезный вид, чтобы портить воздух.

Грустец выглядел очень по-деловому, и прежде чем я перевел дыхание и объяснил дедушке, что это рождественский подарок для Фрэнни, что это всего лишь один из ужасных проектов, которыми занимается Фрэнк в биолаборатории, старый тренер швырнул штангой в бешеного зверя и развернул свое отлично тренированное тело в мою сторону (несомненно, для того, чтобы защитить меня; должно быть, именно это он и делал).

— Японский бог… — сказал Айова Боб странно слабым голосом.

Оскалившийся пес был спокоен; он застыл, готовый к убийству.

И Айова Боб, прошедший свой последний сезон, упал мертвым ко мне на руки.

— Господи Иисусе, вы что, нарочно бросаетесь там этими штуками? — кричал снизу нам отец. — Сделайте себе выходной, пожалуйста, а? Сегодня же Рождество! С Рождеством! С веселым Рождеством!

— С веселым Рождеством, черт подери! — крикнула снизу Фрэнни. И я услышал, как:

— С веселым Рождеством! — отозвались Эгг и Лилли и даже Фрэнк.

— С веселым Рождеством! — тихо сказала мать. И уж не Ронда ли Рей подхватила снизу этот клич? А Урики — они уже накрывали в отеле «Нью-Гэмпшир» рождественский завтрак? И я слышал что-то непроизносимое, вероятно, это был турок из номера «2В».

На руках, которые, как я понял, стали очень сильными, я держал бывшую звезду Большой Десятки — человека, который был так же тяжел и значим для меня, как медведь для нашей семьи. И я поразился тому, как близко подступил Грустец.

ГЛАВА 6. Отец получает весточку от Фрейда

Рождественский подарок для тренера Боба — увеличенная и вставленная в рамку фотография Младшего Джонса, забивающего единственный гол в игре против Эксетера, был отдан Фрэнни, которая унаследовала номер «3F», старую комнату Айовы Боба. Фрэнни не хотела иметь ничего общего с Фрэнковой версией Грустеца, которую Эгг утащил в свою комнату; он запихал чучело себе под кровать, где мать ее с визгом и обнаружила через несколько дней после Рождества. Я знал, что Фрэнк был бы не прочь снова заполучить Грустеца в свои руки — ему хотелось еще поработать над выражением морды и позой, но сейчас он не выходил из своей комнаты — так напугала его смерть деда.

На момент смерти Айове Бобу было шестьдесят восемь, но старый линейный игрок был в первоклассной форме; не испугайся он так Грустеца, мог бы прожить еще десяток лет. Наша семья постаралась сделать все, чтобы не возложить весь груз вины за этот несчастный случай на Фрэнка. «Для Фрэнка никакой груз не будет слишком тяжелым», — сказала Фрэнни, но даже она старалась его подбодрить.

— Сделать из Грустеца чучело — это была очень милая идея, Фрэнк, — говорила ему Фрэнни, — но ты должен был понимать, что не все разделяют твой вкус.

Что бы она могла ему сказать, так это то, что таксидермия, как и секс, — дело сугубо личное; и преподносить это другим следует по меньшей мере тактично.

Раскаянье Фрэнка, если то, что он чувствовал, можно назвать раскаяньем, выражалось в его усилившейся замкнутости; Фрэнк всегда был более замкнутым, чем кто-либо из нас, но сейчас он был угрюмее, чем всегда. И все равно — мы с Фрэнни чувствовали, что, не будь Фрэнк в таком мрачном расположении духа, он непременно попросил бы вернуть ему Грустеца.