КОГДА МЫ БЫЛИ СИРОТАМИ

– Мама и папа так сильно, так сильно расстраиваться, – тихо повторил он, – поэтому они прекращать говорить.

Потом он сел и указал на состоявшее из узких полосок жалюзи, опушенное в тот момент до половины окна. «Мы, дети, – сказал он, – похожи на шнурки, которые держат пластинки вместе. Так сказал однажды какой-то японский монах. Мы часто не осознаем этого, но именно мы, дети, скрепляем не только семью, но и весь мир. И если мы не соответствуем своему назначению, пластинки могут рассыпаться по всему полу».

Больше ничего о том нашем разговоре я не помню. Как говорил, я не придавал тогда особого значения подобным вещам. Тем не менее меня не раз одолевало искушение поговорить с мамой о том, что сказал мой друг. В конце концов я так и не решился сделать это, зато однажды коснулся той же темы в разговоре с дядей Филипом.

* * *

Дядя Филип на самом деле не доводился мне дядей. Еще до моего рождения, сразу после приезда в Шанхай, будучи тогда служащим компании «Баттерфилд и Суайр», он в качестве гостя некоторое время жил в доме моих родителей. Потом, когда я был еще совсем маленьким, он ушел из компании из-за того, что мама называла «глубоким несогласием со своими нанимателями по поводу путей развития Китая». К тому времени, когда я повзрослел настолько, чтобы у нас сложились какие-то отношения, дядя Филип руководил благотворительной организацией под названием «Священное дерево», деятельность которой была направлена на улучшение условий жизни в китайских районах города. Он всегда оставался другом семьи и в течение многих лет был участником маминых антиопиумных собраний.

Помню, мама нередко брала меня с собой в контору Филипа. Она находилась на территории одной из церквей в центре города – теперь я думаю, что это была Объединенная церковь на Сычуань-роуд. Наш экипаж въезжал прямо в церковный сад и останавливался возле широкой лужайки, затененной фруктовыми деревьями. Здесь, несмотря на доносившийся городской шум, атмосфера оставалась идиллической, и мама, выйдя из экипажа, всегда останавливалась, поднимала голову и говорила: «Воздух. Насколько же он здесь чище!» Настроение у нее заметно улучшалось, и иногда – если приезжали немного раньше назначенного времени, – мы с ней играли на траве. Если мы играли в пятнашки, гоняясь друг за другом под деревьями, мама весело смеялась и визжала так же, как я. Помню, однажды в разгар игры она внезапно застыла, заметив вышедшего из церкви священника. Тихо стоя на краю лужайки, мы обменялись с ним приветствиями, когда он проходил мимо. Но как только он скрылся из виду, мама повернулась ко мне, присев на корточки, заговорщически подмигнула и рассмеялась. Возможно, такое случалось не раз. Во всяком случае, помню, как мне нравилось, что моя мама участвует в чем-то, за что се, как и меня, могут отчитать. Вероятно, именно это делало для меня моменты беззаботных игр в церковной усадьбе совершенно особенными.

По моим воспоминаниям, кабинет дяди Филипа выглядел очень неряшливо. Повсюду валялись коробки всевозможных размеров, бумаги, переполненные ящики были вынуты из стола и стояли на полу, кое-как поставленные один на другой. Я ожидал, что подобный беспорядок вызовет осуждение со стороны моей мамы, но, говоря о кабинете дяди Филипа, она – удивительно – всегда употребляла лишь такие слова, как «уютный» или «деловой».

Во время подобных визитов дядя Филип всегда суетился вокруг меня, сердечно тряс мне руку, усаживал в кресло и беседовал несколько минут под умиленным взглядом мамы. Часто он дарил мне что-нибудь, притворяясь, будто приготовил подарок заранее, хотя вскоре мне стало ясно: он просто брал первое, что попадалось на глаза.

– Угадай, что у меня есть для тебя, Вьюрок! – восклицал он, бывало, оглядывая комнату в поисках подходящего предмета.

В результате у меня скопилась солидная коллекция конторских принадлежностей, которую я хранил в шкафу в комнате для игр: пепельница, подставка для карандашей из слоновой кости, свинцовый груз для бумаг. Однажды, объявив, что у него есть для меня подарок, дядя Филип не смог найти ничего подходящего. Последовала неловкая пауза, потом он вскочил и стал бегать по комнате, бормоча:

– Куда же я его сунул? Где, черт возьми, я его пристроил?

Наконец, вероятно, от отчаяния, он подошел к стене, содрал с неё карту бассейна Янцзы, оторвав при этом уголок, скатал ее в рулон и вручил мне.

Именно в тот день, оставшись вдвоем с дядей Филипом в его кабинете в ожидании отлучившейся куда-то мамы, я и сделал ему свое признание. Он уговорил меня сесть в кресло за его столом, а сам стал бесцельно расхаживать по комнате, как всегда, развлекая меня забавными историями. Обычно в таких случаях ему требовалось несколько минут, чтобы заставить меня смеяться, но в тот раз – это случилось всего через несколько дней после разговора с Акирой – я был в настроении, не располагавшем к веселью. Дядя Филип заметил это и спросил: