Герой иного времени

— Это в каком, позвольте спросить, смысле — «малодушных»? — неприязненно отстранился я от руки, норовившей взять мой локоть.

— В самом прямом. Юридическом. Мне от папеньки в наследство досталось три крепостные души. Вам, сколько я знаю, сулится немногим больше. Таких дворянчиков в старых грамотах именовали «малодушными». Вот ваши питерские приятели — те «великодушные». Но государство российское не на них, бездельниках, а на нас с вами держится.

Меля языком, он как-то очень ловко поддел-таки меня под руку и увел вглубь квартиры. Я и не заметил, как оказался за столом в уютной кухоньке, и передо мной в большой чашке с узором уж дымился кофей.

— Вам с сахарком или с медом? Сливок пожалуйте, — хлопотал надо мною майор.

Теперь мне стало понятно, почему я так легко разместился в «Парадизе». Однако осведомленность жандарма о моих наследственных перспективах настораживала. Это могло означать только одно: Честноков зачем-то не поленился собрать о моей скромной персоне сведения, которые вряд ли содержатся в офицерском формуляре.

— Мы с вами служим не с гонору или скуки, а ради хлеба насущного. Государство нам и отец, и мать, и кормилица, питающая нас своими персями, — продолжал Иван Иванович.

— Неправда. Я служу из любви к отечеству.

Он покачал пальцем:

— Бросьте. Любовь к отечеству, антр-ну, это химера, хоть и полезная. Любить отечество возможно для каких-нибудь англичан или голландцев, которые, влезши на кочку, могут всю свою необширную родину враз оглядеть. А Россию обозри-ка, попробуй. Кой ляд общего у меня, русака, с камчадалом, чухонцем, жидом, полячишкой, да хоть бы и своим мужиком сиворылым? Можем ли мы с ними любить некую абстракцию, которая существует только на географической карте? Другое дело — любовь к государю. Вот это штука ясная и нисколько не абстрактная. Человека полюбить очень даже возможно. Нам, дорогой Григорий Федорыч, без самодержавия прожить никак нельзя. Оно наш стержень или, выражаясь по-кавказски, шампур, на коем всё наше мясо держится. Вот в чем состоит российский патриотизм: люби государя, верь в него, как в святую Троицу, а если грех какой, так то его царская печаль — ему за всех нас перед Богом отвечать. Так или нет?

Я, поколебавшись, неуверенно кивнул. Не спорить же в самом деле с жандармом о любви к государю императору?

— Ну то-то. К сему еще прибавлю, что с монархом нам исключительно повезло. Орел, лев, василиск! Я раз его наблюдал вблизи — вот почти как вас. Пять лет тому его величество к нам на Кавказ пожаловал, я на ту пору в Тифлисе служил. Ох, и нагнал же Николай Павлович страху на наших начальников! С князя Дадианова, зятя тогдашнего главнокомандующего, сорвал аксельбанты и в крепость посадил. Самого главнокомандующего под зад — в отставку, с позором. Тифлисского полицмейстера за пьянство под суд! То-то все, как тараканы, забегали! — Он затрясся в смешке от приятного воспоминания. — А мне — повышение за бесстрашную правдивость. Взял меня государь за ухо, говорит: «Я вашу породу знаю! Сам воруй, а другим не давай! Раздавлю!» Ожег своими бешеными глазищами — у меня душа в пятки. Но и восторг ощутил животрепетный. Как такого царя не любить? Как за него в огонь и воду не пойти?

В дверь сунулся половой.

— Батюшка, к вам пожаловали.

— Кто? — спросил Честноков.

— А татарин крючконосый, всё тот же.

— Его-то я и жду! — Майор вскочил. — Вы, милейший Григорий Федорыч, тут пока побудьте. Это и до вас касается.

Он оставил меня одного. Я просидел минут пять или даже десять, потом начал свирепеть. Что это меня, дворянина, будто челядь, на кухне усадили, да еще велели не отлучаться? Лакей я ему, что ли?

Я встал и, громко стуча каблуками, пошел вон. Чтоб вернуться в вестибюль, нужно было пройти коротким коридором, который потом раздваивался: налево — в гостиницу, направо — в хозяйкины покои. Оттуда, из-за угла, слышался невнятный гул голосов. Но прежде, чем я достиг поворота, из-за стены мне навстречу бесшумно шагнул круглый человек в грязной черкеске, низко надвинутой папахе и потрепанных чувяках. Он тронул рукоятку кинжала и предостерегающе зацокал языком. Голова его странно кренилась вбок, словно мягкая складчатая шея не могла ее удерживать.

Недоуменно уставился я на потную физиономию толстяка. Если это горец, то почему ни бороды, ни усов? И что за невиданная дерзость по отношению к офицеру? В бешенстве я толкнул невежу в пухлую, как подушка, грудь и прошел мимо.