Герой иного времени

— Я не монах. И никогда не жил по-монашески. — Руки пришлось опустить — Никитин не тронулся с места. — Ни в прежней жизни, ни в ссылке…

Даша перебила:

— Зачем вы мне это говорите? Зачем вообще говорить? Просто обнимите меня!

— Постойте… Я должен объяснить. Понимаете, есть одна женщина… Я люблю ее. Давно.

Вот оно, началось! В глубине души она знала, что одним любовным признанием и распростертыми объятьями дело не решится. Надо дать ему выговориться.

— Когда-то она повела себя так же смело, как вы сейчас. — Олег Львович говорил медленно. Слова давались ему с трудом. Смотрел он не на Дашу, а в пол. — Но по-настоящему я научился ценить и любить ее только в разлуке. В Сибири женщины полнокровны и смелы, они не боятся чувств… Повторяю, я вовсе не монах. Но однажды я сказал себе: больше не будет никого, пока я вновь с ней не встречусь. А если нам не суждено встретиться, пусть вообще больше никого не будет. Уж этой-то малостью я могу отблагодарить ее за столько лет верности. Я дал себе слово. И я его не нарушу.

Даша слушала — и не верила.

— Вы от меня отказываетесь? — ошеломленно спросила она. — Разве так бывает? Быть может, вы не поняли? Говорю же — я ваша! Совсем ваша.

И она показала вглубь комнаты, где за раздвинутыми портьерами виднелось ложе. Готовясь, она сняла одеяло, решив, что оно неромантично, и щедро опрыскала простыни духами.

— Простите меня. — Он стоял перед нею, всё так же опустив голову. — Простите…

Но Даша еще не исчерпала всего своего арсенала. У нее оставалось тайное, непобедимое оружие. Причина, по которой это средство считалось всемогущим, была ей не вполне ясна. Однако известно: ни один мужчина перед этой силой не устоит.

Оружие называлось «Нагота». Если женщина, отбросив стыд, откроет свою Наготу, с мужчиной происходит что-то невероятное — обнаженное женское тело притягивает его, словно магнит. Конечно, в том случае, когда Нагота прекрасна.

Накануне Даша, раздевшись, долго рассматривала себя в зеркале, сравнивала со статуями богинь из альбома «Сокровища Эллады». Ей-богу, она была нисколько не хуже наяд иль диан.

Решительный, неотразимый аргумент был припасен именно для такого случая — если Олег Львович окажется чересчур щепетилен.

Даша потянула поясок архалука, под которым ничего не было. Скинула легкий шелк, шагнула из туфель и вновь простерла руки.

На, бери меня! Я твоя!

Средство действительно было сильное. Никитин зажмурился, качнулся от Даши так, что чуть не упал.

Бормоча всё то же («Простите меня, простите…»), он кое-как допятился до двери, спиной толкнул ее, вывалился на террасу.

Она кинулась за ним, но замерла на пороге. После освещенной комнаты разглядеть что-либо в саду было невозможно.

Шел мелкий дождик. Качались ветки, блестя влажными листами, — и всё. Олег Львович исчез.

Капитан Иноземцов

У Платона Платоновича была полезная особенность организма: подобно Наполеону Бонапарту, он обходился всего четырьмя часами сна в сутки, причем эту норму мог распределять по частям. Привычка спать урывками в любое время дня и ночи развилась в нем вследствие морской жизни, когда в любой миг жди всякой неожиданности, и просыпаться нужно в секунду, без раскачиваний. Мало ли что: рифы, внезапный шквал, нападение пиратов или, не приведи Господь, бунт в команде. (Последние две крайности, правда, носили скорей гипотетический характер, поскольку в нынешние просвещенные времена морские разбойники встречались только в китайских морях, а команда у Иноземцова бунтовать никак не могла, ибо не с чего.) Однако хороший капитан должен всё предвидеть и быть ко всему готов. Поэтому бо?льшую часть своей жизни Платон Платонович проводил в размышлениях о возможных каверзах судьбы и соответствующих контрмерах. Таковы, собственно, все настоящие капитаны (и, шире, все настоящие начальники, которые чувствуют себя за всё в ответе), но Иноземцов считал свою предусмотрительность чертой маниакальной и немного ее стыдился. Иногда он разглядывал себя в зеркале, выискивая признаки иудейского происхождения, ибо известно, что стремление всюду подстелить соломки более всего характерно для этого осторожного племени. Но лицо было обычное, русское. Приходилось объяснять привычку перестраховываться исключительно боязливостью характера. Ах да: Платон Платонович считал себя человеком трусоватым, хоть не имел для этого совершенно никаких оснований, и все, кто его знал, ужасно удивились бы, если б он вдруг разоткровенничался на эту тему. Но откровенничать с кем-либо было не в обычае капитана. Он вообще предпочитал слушать, а не говорить.