Пентакль

Мелькнул за железнодородным переездом санаторий с жизнеутверждающим названием «Ладушки». Ладушки-ладушки, где были, у бабушки… что ели – буритас, что пили – тыкилу … попили-поели, на могилку сели…

Автобус с лязгом крыл по матери ухабы грунтовки.

– Между прочим, сегодня как раз второе ноября.

– Черепа ни у кого с собой нет? Я б позавтракал…

– Дома оставили. С мозгами вместе…

– У меня есть.

Философ Никотин полез в свой бездонный мешок, долго рылся и извлек на свет божий череп: оскаленный, желтоватый.

Дружный хохот сотряс вильнувший на мокрой дороге автобус.

При въезде в райцентр из кустов под колеса бросился мужик. С виду – родной брат Никотина: ватник, треух, кирза. Вместо мешка у камикадзе имелся бокастый портфель-ветеран. Недорезанным поросенком завизжали тормоза. Водитель в сердцах выдал мудреный афоризм, где фигурировали сам мужик, его мать, коромысло, карбюратор, различные половые органы, дышло и почему-то – кунсткамера. Последнему слову водитель, похоже, придавал особенное, личное значение.

Смачно дохнув перегаром, мужик сунулся в дверь:

– Артисты?

– Самодеятельность, – с достоинством ответил Репризыч.

Сейчас он напоминал члена Палаты лордов в изгнании.

– Пафнутий Иннокентьевич, – представился мужик таким тоном, будто это все объясняло. – Ямщик, ехай прямо к клубу! Щас направо, значит.

Упав на свободное сиденье, ольшанец по-хозяйски обшарил взглядом салон. Будто загон для скота проверил: все ли овцы на месте. Взгляд запнулся об Никотина. Мужик мотнул головой, задумчиво прикусил ручку портфеля, обернутую изолентой. «Нет, не зеркало», – решил наконец.

– Куда путь держишь, земляк?

– Супоневские мы, – не моргнув глазом сообщил Никотин.

Народ втихую давился от смеха, предвкушая потеху. Однако Пафнутий Иннокентьевич по простоте душевной ловушки избежал. Не стал выяснять, что это за Супонево и где оно находится. География была ему до лампочки. Внимание мужика привлек футляр от виолончели.

– Товарищ артист! Скрипочка у вас тово… габаритная, значит!

Попадание было стопроцентным. В пьесе этой репликой Виртуоза доставали с момента открытия занавеса. Автобус грохнул хохотом, в котором утонул традиционный ответ: «Это не скрипка!»

Мужик не обиделся.

– Юмористы, значит, – удовлетворенно заключил он. – Это хорошо.

По сторонам мелькали дощатые заборы, крашенные суриком, шифер крыш, кирпичные трубы дымоходов. Из-под колес с кудахтаньем шарахались куры. Против ожидания, автобус под чутким руководством местного Сусанина направился отнюдь не к центру Ольшан, где виднелись «этажерки» из белого кирпича. Площадь с позеленевшим от скуки памятником быстро осталась за кормой. Вновь потянулись бесконечные заборы и проулки между дворами. Минут через двадцать автобус остановился.

– Приехали, товарищи артисты! Вот он, наш клуб. Вылезай, цыгане, становись к стенке…

Клуб поражал воображение. Широкие, облицованные полированным гранитом ступени вели к шести высоким дверям парадного входа. На дверях имелись непременные бронзовые ручки. В отличие от памятника на площади, ручки сияли тусклым заревом. По бокам от входа монументальные колонны подпирали фронтон, украшенный лепниной: голуби, серпы, молоты, лиры и венки. Над этой символической барахолкой разместилось сусальное золото надписи: «Дворец культуры Ольшанской мебельной фабрики».

Бастион духа навис над пустырем. Воплощение мощи и торжества отечественной культуры.

– Залец у нас отличный, товарищи артисты! Тыщу человек запросто разместим! Отъюморите в лучшем виде!

– Тыщу, говоришь? – задумчиво цыкнул зубом Репризыч. Дождь прекратился, и режиссер полез в карман за сигаретами. Ломать голову над тем, почему ожидаемый клубишко вдруг обернулся эдаким кучерявым селезнем, не хотелось. – Добро б человек тридцать собралось…

– Не извольте тревожиться! Набьем, как сельдей в бочку!

Репризыч, однако, пребывал в сомнениях. Тем более что мужик с портфелем, обещая «набить сельдей», поспешил отвести глаза в сторону – и теперь старался не встречаться взглядом с режиссером.

– А как насчет акустики? Фонограмму там, музыку включить?

– Обижаете, товарищ главный артист! И музыка есть, и даже электричество. Чай, не впервой гостей принимаем! Покамест никто, значит, не жаловался.

В глаза Пафнутий Иннокентьевич по-прежнему старательно не смотрел.