Леди из Миссалонги

— Увидимся в следующий понедельник, — сказала Юна. Она подошла к двери и махала Мисси до тех пор, пока та не пропала из виду.

Эти пять миль, которые Мисси шла наедине сама с собой, от магазинов Байрона до Миссалонги, никогда не казались ей слишком длинными. Потому что по дороге она мечтала, примеряя на себя роли, события и обстоятельства, далеко выходившие за круг ее действительных знаний. Пока в библиотеке не появилась Юна, все эти персонажи были как две капли воды похожи на Алисию, и все их похождения не выходили за пределы шляпных салонов, магазинов одежды и чайных комнат с внушительной претензией на аристократизм; мужчины в жизни этих персонажей всегда представляли собой обобщенный идеал красоты а-la Хэрлингфорд, этакие Зигфриды в сапогах, котелках и костюмах-тройках. Теперь же ее воображение получило новую пищу, и, в какие бы приключения ни попадали выдуманные ею персонажи, все это гораздо больше напоминало последний, полученный контрабандой, роман, чем какой-либо аспект байроновской жизни.

Поэтому в тот понедельник первую часть пути домой Мисси представляла себя божественно красивой блондинкой с изумрудно-зелеными глазами; двое мужчин были влюблены в нее: герцог (светловолосый и красивый) и индийский принц (темный и красивый). В выбранном ею облике она, сидя под балдахином на спине богато украшенного слона, охотилась на тигров — без посторонней помощи; вела в бой против мусульманских повстанцев целую армию своего мужа — без посторонней помощи; строила школы и больницы, организовывала курсы для молодых матерей — без посторонней помощи, в то время как оба ее любовника маячили где-то на заднем плане, совсем как маленькие супруги-паучки, которым не дозволялось входить в покои госпожи.

Но на полпути от дома, где от виляющей Ноуэл-стрит отделялась Гордон Роуд, начиналась ее долина. В этом месте Мисси всегда прекращала воображаемые похождения и просто смотрела по сторонам. День был прекрасный, на исходе зимы в Голубых Горах бывают такие дни — когда ветер решает немного отдохнуть.

Откликаясь на зов долины, она перешла на другую сторону Гордон Роуд и подняла лицо к благодатному небу, раздувая ноздри, чтобы вобрать в себя опьяняющий аромат кустарников. Никто доселе не удосужился дать долине имя, хотя теперь, несомненно, байроновские жители окрестят ее долиной Джона Смита. В сравнении с долиной Джеймисона, или с долиной Гроуз, или даже с Мегалонг-долиной — она не была очень большой, но зато форму имела совершенную. Долина представляла собой чашу, лежавшую примерно на полторы тысячи футов ниже уровня горного хребта, высота которого достигала трех тысяч футов и на котором стоял Байрон и все остальные городки в Голубых Горах. Один закругленный край этого симметричного овала лежал как раз над тем местом, где Гордон Роуд сужалась, как бы иссякая, а дальний конец долины находился в пяти милях к востоку, и там отвесность ее стен нарушалась глубокой расселиной, через которую текла безымянная река, неся свои воды на равнину. Вдоль всего края долины высился отвесный утес из рыжего песчаника высотой в тысячу футов, а в самом низу обрыв был опоясан пологим склоном, утыканным деревьями, покрытым смерзшимися каменными обломками и спускавшимся к руслу реки, которая многие эпохи назад и породила долину.

Вся долина, если смотреть вдоль нее, была сплошь покрыта пышным первозданным лесом — и это голубое эвкалиптовое море без конца вздыхало и шепталось о чем-то.

В зимние дни по утрам долину заполняло искрящееся белое облако. Оно, будто сбиваемое молоко, лениво плескалось ниже уровня верхушек утеса, а потом, когда солнце начинало припекать, вдруг поднималось и моментально исчезало. Иногда облако опускалось сверху, ощупывая макушки деревьев далеко внизу, пока ему не удавалось накрыть их призрачным покрывалом, и тогда деревья исчезали. А с приближением заката, и летом, и зимой, утесы начинали приобретать все более насыщенную окраску: сначала они светились розово-красным, потом становились малиновыми и, наконец, пурпурными, а с приходом ночи — таинственными темно-лиловыми. Но всего замечательней выглядел редкий снег, когда все выступы и расселины становились белыми, а деревья, шурша своими листьями и не желая терпеть холодные прикосновения, стряхивали с себя ледяную пудру.

На дно долины можно было попасть только по головокружительно крутой дороге, ширины которой едва хватало для проезда большой повозки, и дорога эта выходила к верхнему краю обрыва, как раз в том месте, где кончалась Гордон Роуд. Пятьдесят лет назад кто-то построил эту дорогу, желая поживиться массивными кедрами и камедью из девственно-роскошного леса долины, но после того, как восемьдесят волов, их погонщик, двое лесорубов и подвода, поднимавшая могучий ствол дерева, рухнули вниз, — грабеж долины резко прекратился. Были и другие леса, более подходящие для лесоразработок. Постепенно о дороге все забыли, как и о самой долине; приезжие предпочитали посещать долину Джейминсона, что была южнее, а северную ее сестру и вовсе забыли, так как не было здесь беседок и должным образом устроенных смотровых площадок.