Оптимисты

— Нет.

— Если это был Рузиндана, — сказал он, — если это он устроил…

Она вздохнула.

— Если это был он, он должен вернуться.

— И его должны судить?

— Да.

— А если его признают виновным?

— То могут послать за вами, и вы его повесите.

— А может, за вами?

— Почему за мной?

— Вы не хотели бы повесить человека, убившего три тысячи сограждан? Убившего сотни детей? Школьников, как Эмиль?

— Он очень добр к Эмилю. Покупает ему подарки.

— Гитлер тоже любил детей. Устраивал им утренники в своем доме в Берхтесгадене.

— При чем тут Гитлер? Почему вы о нем заговорили?

— Где Рузиндана живет? — спросил Клем, — У кого он здесь остановился?

— Хватит!

Он понимал, что пора оставить ее в покое, и сам удивлялся, что не делает этого. Было ясно, что она не имела к событиям в Н*** ни малейшего отношения, и даже если приходилась какой бы там ни было родственницей Рузиндане, это было не важно — кровное или возникшее, такое родство несомненно ее смущало, а появление Клема значительно усугубило это смущение. Что пользы для него было в ее ответах, чем они могли помочь ему? Может, она слышала признания Рузинданы? Рассказы о его зверствах? Знала, что его собираются припрятать от суда? Вряд ли. Она была именно такой, как представлялось на первый взгляд, — мать-одиночка, которой приходилось самой строить свою жизнь и которая не желала быть втянутой в эту ужасную историю.

— Послушайте, — сказал он, — можно, когда у Эмиля закончится класс, я приглашу вас пообедать со мной?

— Чтоб заплатить за беспокойство?

— Нет.

— Тогда почему?

— Почему бы нет?

— В друзья набиваетесь?

— Не обязательно же нам быть врагами.

— Кто знает.

— Надеюсь, что нет.

— Я вам нравлюсь?

— Да.

Она засмеялась.

— И вы думаете, что вы мне тоже нравитесь?

Несколько секунд они испытующе глядели друг другу в глаза, потом повернулись обратно к бассейну. Эмиль, барахтаясь на мелководье, помахал матери. Она подняла руку и постучала пальцем по часам на запястье.

— Я не хочу идти с вами обедать, — сказала она, — Но напоследок я сделаю для вас еще кое-что. Вернее, покажу.

— Покажете что?

— Вы знаете, где находится Тервурен?

— По-моему, видел на карте.

— На станции «Монтгомери» садитесь на трамвай номер сорок четыре, Тервурен — последняя остановка. Ждите меня у выхода снаружи завтра в два часа.

— Вы не работаете?

— До понедельника.

— А что там, в Тервурене?

— Лекарство от вашего невежества, — сказала она, — Чтобы вы наконец замолчали.

— Собираетесь открыть мне глаза? — сказал он.

— Вот именно. — Она встала и оправила пиджак, — Собираюсь открыть вам глаза.

23

Сорок четвертый трамвай, словно желтая гусеница, выполз из сумрака станции «Монтгомери», но вскоре, выбравшись на свет, покатил, набирая скорость, вдоль обсаженной молодыми каштанами аллеи сонной окраины; затем город неожиданно закончился, и они продолжали двигаться по лесопарку, под ветвями широколиственных деревьев. Хотя они находились примерно на той же широте, что Колкомб и Лондон, приближение осени здесь чувствовалось гораздо сильнее, чем дома. Многие деревья уже стояли голые, земля под ними была усыпана красно-золотой листвой всевозможных оттенков.

Клем уже знал — спросил у служащей в регистратуре гостиницы — что в Тервурене находится Музей Африки — Musee Royal de I'Afrique Central, и полагал, что Лоренсия Карамера поведет его именно туда. Он приехал раньше времени и уселся на траву позади остановки трамвая. Завидев ее, он поднялся. Клем видел ее раньше только в рабочей одежде — ее служебном костюме. Нынче на ней было свободное кремовое платье без рукавов, на запястьях — масса тонких браслетов из серебра и старинной слоновой кости. Он протянул ей руку, и она коротко пожала ее.

— Сегодня без Эмиля? — спросил он.

— У него сейчас урок музыки.

— А у меня? У меня какой будет урок?

Почувствовав, что находится почти за городом, в компании привлекательной женщины, он неожиданно развеселился, но она, по-видимому, не забывала их положения — не последовало ни ответа, ни улыбки.

Они перешли дорогу и сквозь высокие ворота прошли на территорию музея, аккуратно спланированный парк с живой изгородью из кустов самшита, усыпанными гравием дорожками и большим прудом, в котором между облачных отражений плавали экзотического вида утки. Широкие низкие ступени вели к музею — тяжелой громаде в неоклассическом стиле. В мраморном фойе Клем купил у служительницы билеты и последовал за Лоренсией, сандалии которой при каждом шаге стучали по деревянному полу. Они прошли через вереницу пахнущих камфорой залов с выставленными головными уборами, горшками для зерна, выдолбленными из ствола дерева каноэ, масками духов. Еще там были образцы природного каучука, древесины тропических пород деревьев, гнезда термитов в разрезе. В стеклянной витрине под нарисованным небом щипала нарисованную траву пара непритязательных, как предметы, задвигаемые в самый дальний угол склада роскошной мебели, зебр. За соседним стеклом разинул пасть в бесконечном зевке лакированный крокодил. Посетителей в послеполуденный час было немного. У наглядно разложенных черепов стоял пожилой господин в темном костюме, с тростью; мальчик выслушивал отцовские пояснения об охотничьих копьях; на скамейке отдыхали три монахини. Величественный, напичканный до краев, выцветший от времени музей сам казался наиболее выразительным экспонатом, который мало-помалу начинал стыдиться самого себя и, возможно, желал уползти всей своей каменной тушей куда-нибудь в чащу, подальше от людских глаз.