Герой должен быть один

Всех вспомнят; и богоравного Геракла, лучшего из смертных, не забудут.

Даже жители Коса и Сицилии, наваленных на врагов Олимпийцами, усердно подпоют в общем хоре.

Не сейчас, так позднее, изображения Гигантомахии украсят Пергамский алтарь, северный фриз сокровищницы сифнийцев в Дельфах, щит статуи Афины в Парфеноне – и никто, нигде и никогда не расскажет, не споет и даже не узнает, как поздно ночью, вернувшись на осиротевшие Флегры, близнецы хоронили маленькие остывшие тела…

Стасим II

…Дымный мрак уходящих куда-то вниз галерей.

Света почти нет, но человек каким-то шестым чувством угадывает дорогу и продолжает спускаться в расступающуюся перед ним и тут же смыкающуюся за его спиной мглу.

Влажный воздух едва уловимо отдает плесенью, и человеку вдруг вспоминается Критский лабиринт. То же причудливое сплетение галерей, проложенных в теле ноздреватого камня, тот же дымный сумрак – и тот же запах плесени. Только там плесенью пахло куда сильнее.

И еще – кровью.

Наверное, человеку должно быть страшно, но это не так; наверное, он должен хотеть повернуть назад, и это тоже не так, потому что человек подолжает идти вперед.

Неизвестно откуда взявшийся луч света силой вырывает из всхлипнувшей темноты – дверь. Старую дощатую дверь, перекошенную, рассохшуюся, посеревшую от времени, с медной ручкой, покрытой липкой зеленью…

Дверь чуть-чуть приоткрыта.

Именно оттуда тянет теплой сыростью и плесенью.

Человек понимает, что входить не надо. Дверь откроют с той стороны.

И как только мысль эта мелькает в его сознании – дверь начинает медленно, с натужным скрипом открываться. Она открывается, запах плесени усиливается, а человек стоит и смотрит.

Впрочем, до конца дверь так и не открывается, застряв где-то на полпути. Там, за дощатой перегородкой, в гудящей медью тьме, ворочается некто: громоздкий, неуклюжий и, наверное, очень старый.

Нет, не старый – древний.

Но наружу обитатель той стороны не показывается – то ли в дверной проем не помещается, то ли и не собирается этого делать…

«То ли вида своего стесняется», – подумалось вдруг человеку. И догадка эта показалась ему более близкой к истине, чем все остальные. Хотя, пожалуй, здесь уместнее было бы другое слово, чем «стесняется», но человек не мастак подбирать слова.

И тогда из-за двери раздался голос. Тихий усталый голос добровольно отрекшегося владыки, которого утомили бунты и интриги, победы и поражения, который хотел бы родиться заново кем-нибудь другим – но это не в его силах.

Вот какой это был голос.

– Наконец-то мы можем поговорить, – доносится с той стороны. – В первый и, наверное, последний раз.

– Где мы? – спрашивает человек.

– Здесь. В тебе.

– Кто я? – спрашивает человек.

– Ты? Ты – Геракл, и сегодня я говорю сразу для обоих.

Человек по имени Геракл понимает: да, это правда. Голос с ТОЙ стороны сегодня говорит для двоих, для обоих братьев-близнецов, которых в этот миг зовут – Геракл.

– Тогда кто же ты? – спрашивает Геракл.

– Я – твой дальний предок. Когда-то меня звали Крон, Повелитель Времени; теперь меня зовут Крон-Павший.

– Повелитель Времени?

– Бывший. Потому что там, где я нахожусь сейчас, нет времени, и мне нечем повелевать.

– А что же там есть?

– Здесь есть я. И такие, как я. Павшие.

– И это вы четыре десятилетия подряд сводите меня с ума, заставляя убивать невинных?!

Кажется, что Геракл не выдержит, пинком вышибет дощатую дверь и войдет туда, где нет ничего, даже времени, но все-таки есть нечто.

Войдет, чтобы взять Павших за горло.

– Ты оказался неудачной попыткой, – отвечает голос.

– Да. И я не устаю этому радоваться.

– Дослушай и не перебивай. Ты оказался неудачной попыткой и для нас, и для Олимпийцев. Тебя, как личность, никто не принимал в расчет. В свое время мой сын Зевс первым сделал гениальное открытие: он понял, что вас, людей, можно использовать – и использовал. Но ни Семья, ни Павшие не воспринимали вас как самостоятельную силу, как возможного союзника или противника… Жертвы богам Олимпийским, жертвы Павшим в Тартаре – только это от вас и требовалось.

– Человеческие жертвы, – негромко добавляет Геракл.

– И человеческие тоже, – соглашается Крон. – Но пойми: мы никогда не считали вас ровней себе! Ведь и люди не терзаются угрызениями совести, срезая колосья пшеницы или закалывая барана?! Это не зависит от нас; так есть и будет, хотим мы этого или нет.