Герой должен быть один

– Все равно Миртил лучше! – не выдержал Ификл. – Потому что наш! Пустышка, ну Пустышка, скажи ему – кто лучше?! Кто победит?!

– Пусть победит сильнейший, – нашелся Пустышка.

– Ясное дело, сильнейший, – надулись оба мальчишки. – Но ты-то за кого?!

– Я – за Аполлона! – улыбнулся Пустышка, но глаза его оставались серьезными и смотрели куда-то в сторону кромки поля. – Вы, ребятки, болейте на здоровье себе, а я пойду поздороваюсь – родственничка заприметил…

Вот он был – и вот его не стало. Близнецы все никак не могли привыкнуть к этой странной особенности Пустышки – умению исчезать мгновенно и совершенно бесследно.

То-то удивились бы братья (да и не они одни), узнав, что их замечательный друг находится совсем рядом, рукой подать, просто увидеть его можно, только если уметь видеть по-настоящему, – а это умеет далеко не каждый.

Например, из собравшихся зрителей это умел только один слепой Тиресий.

…Гермий невольно улыбнулся, потрепал Алкида по вихрастому затылку (тот не глядя отмахнулся – муха, что ли, докучает?) – и, незримый для людей, двинулся к кромке поля.

Туда, где ждал его один из Семьи, от чьих глаз укроешься разве что в шлеме дядюшки Аида, изделии подземных ковачей Киклопов.

Бог стоял против бога; «Я» против «Я».

«Я» путников, воров и торговцев, ораторов и душ, бредущих к Ахерону, послов, пастухов и юных атлетов, Килленец, Лукавый, Пустышка, Психопомп-Душеводитель, Пастырь Стад – легконогий Гермий, сын Майи-Плеяды, горной нимфы, дочери Атланта-Небодержателя; и «Я» поэтов и лучников, строителей и музыкантов, Стреловержец, Мститель, Водитель Муз, Оракул, Несущий чуму, Очищающий от скверны – солнечный Аполлон Пифий, сын гонимой Латоны, дочери титана Кея и Фебы.

Братья по отцу.

Впрочем, приплясывающий на парапете Алкид (или это Ификл?.. нет, пожалуй, все-таки Алкид) тоже числился в братьях у этих двоих – но боги и люди одинаково глухи к смеху Ананки-Неотвратимости.

– Какими судьбами, братец? – еще издалека поинтересовался Гермий, придавая своему лицу самое беззаботное выражение.

«Потрясающий красавец, – про себя оценил он горделиво подбоченившегося Аполлона. – Причем знающий это о себе – и поэтому уже не столь потрясающий. Интересно, он искренне простил мне то украденное стадо или просто решил не связываться?..»

– Пролетом, – чуть рисуясь, сверкнул ослепительной улыбкой Аполлон. – На состязание взглянуть и вообще… Сам знаешь, папа всей Семье запретил являться в Фивах по-божески, при полном параде – ну, я и заглянул так, потихоньку… вроде тебя, бродяги.

– Угу, – кивнул Гермий. – Это правильно. Это сближает…

Кого это сближает и каким образом – этого Гермий не сказал, а Аполлон не спросил, и некоторое время они молча наблюдали за соперниками, старавшимися поразить подброшенное яблоко. Ифит снова попал чисто, навскидку, расколов яблоко на две почти равные половинки; Миртил чуть не опоздал, спустив тетиву в последний момент, и от его яблока отлетел довольно-таки небольшой кусок – что, впрочем, тоже засчитывалось.

Когда Миртил опускал лук после выстрела, руки его слегка дрожали.

– Волнуется фиванец, – заметил Аполлон.

– Есть из-за чего, – согласился Гермий. – Ученик твоего ученика…

– Не мой ученик! – резко закончил Аполлон, мрачнея. – Мой ученичок во-он где… вырос, заматерел! Встретит – не поздоровается, жертву не принесет… да и так нечасто приносит.

И небрежно кивнул в сторону мест для почетных гостей, где переговаривались о чем-то басилеи Креонт и Эврит, рядом с которыми сидел довольный Амфитрион и еще кто-то из городской аристократии.

– Мой не мой, – не преминул уколоть Гермий. – Что ж ты, братец, прямо как смертный? А где же «Я»?

– Я не смертный, – отрезал Аполлон. – А Эврит – не я.

Гермий подметил странную тень, затмившую в этот миг солнечный лик Аполлона, – то ли легкую неприязнь, то ли интерес гиганта к мокрице, испачкавшей слизью его подошву.

– На днях поминал меня пару раз, – Аполлон явно имел в виду того же Эврита. – Думал, наверное, что я не услышу.

– Это он зря, – усмехнулся Лукавый.

– Зря, – согласился Солнцебог, похлопывая ладонью по висевшему сбоку колчану, от которого исходило приглушенное сияние. – Не люблю, когда меня всуе поминают. Надо бы проучить басилейчика – как-никак ученичок… бывший. Жаль только, Семья не поймет – папа велел, чтобы в Фивах без знамений и грозы над охульниками!