— При подходящих условиях… при той дальности выстрела, которую я могу обеспечить сейчас… — бормочет он, и палец его очерчивает восточную оконечность города. — Вот здесь! Практически вся эта полоса… Двести туазов к востоку от стены.
— То есть от Сан-Фелипе до Пуэрта-де-Тьерра.
— Ну, примерно.
Испанец доволен. Кивает, не поднимая глаз. Потом показывает на отмеченный карандашом участок.
— Это место входит туда. Улица Сан-Мигель и Куэста-де-ла-Мурга. Попробуете накрыть их в тот день и час, которые я укажу?
— Попробовать могу. Но я ведь предупредил уже, что за точность не отвечаю…
Дефоссё производит в уме быстрые вычисления. Да, это возможно. При благоприятных условиях, то есть если не будет сильного встречного или бокового ветра, который может дать снос или сократить дистанцию полета.
— Бомбы должны взорваться?
— Хорошо было бы.
Капитан думает уже о запальных трубках своей конструкции, которые обеспечат полное воспламенение заряда. На таком расстоянии — пойдет. Ясно одно: он может это сделать. Или хотя бы попытаться.
— Повторяю, точности не обещаю. Скажу вам по секрету, я несколько месяцев кряду пытаюсь накрыть здание таможни, где заседает ваше Регентство. Тщетно.
— Таможня меня не интересует. Только то, что в радиусе вот этой точки.
Теперь француз смотрит не на план, а в лицо гостю.
— Поначалу мне подумалось, что вы — просто умалишенный. Потом пришло ваше письмо, и все разъяснилось. Я знаю, кто вы и чем занимаетесь.
Испанец не отвечает. Только молча смотрит на Дефоссё, дымя зажатой в зубах сигарой.
— А вообще-то… с какой стати я должен вам помогать?
— Потому что никому — ни испанцу, ни французу — не нравится, когда убивают девочек.
Ответ неплох, про себя признает капитан. С этим согласился бы даже лейтенант Бертольди. Тем не менее он не желает вести беседу в этом ключе. Волчий клык, блеснувший несколько мгновений назад, рассеет любой обман. Человек, стоящий перед Дефоссё, явно не из породы гуманистов. А всего лишь полицейский.
— Идет война, сударь, — отвечает он, тоном своим ставя собеседника на место. — Люди гибнут здесь ежедневно десятками и сотнями. И я, как артиллерийский офицер императорской армии, почитаю своим долгом убивать столько жителей этого города, сколько будет в моих силах… Не делая исключения ни для вас, ни для девочек, подобных тем…
Испанец улыбается. Согласен, говорит эта улыбка, больше похожая на гримасу. Оставим лирику.
— Ну, хватит рассуждать, — отвечает он грубо. — Вы сами знаете, что должны помочь мне. У вас это на лбу написано.
Дефоссё смеется.
— Беру свои слова обратно. Вы и вправду — умалишенный.
— Вовсе нет. Просто я веду свою собственную войну.
Он говорит это, пожимая плечами — с неожиданной и хмурой простотой. И от нее Дефоссё поневоле впадает в задумчивость. То, что он услышал сейчас, — предельно понятно. Что ж, завершает он свои умозаключения, каждый вычерчивает собственную траекторию выстрела…
— А как насчет моего человека?
Полицейский смотрит напряженно, непонимающе:
— Вы о ком?
— О том, кого вы арестовали.
Лицо полицейского разглаживается — он понял. И похоже, такой оборот разговора не удивил его. Можно даже сказать — оказался предвиденным.
— Вам и вправду есть до него дело?
— Да. Я хочу, чтобы он остался жив.
— Значит, останется. — Многозначительная усмешка скользит по губам испанца. — Я вам обещаю.
— И чтобы вы нам отдали его.
Полицейский склоняет голову набок, словно размышляя.
— Тут я наверное сказать ничего не могу. Но попытаюсь. Обещаю и это. Попытаться.
— Дайте слово.
Полицейский смотрит на капитана с насмешливым удивлением:
— Мое слово даже на подтирку не годится. Я постараюсь переправить этого малого сюда. Довольно с вас?
— И все же — что вы все-таки задумали?
— Мышеловку смастерить. — Снова блеснул волчий клык. — С хорошей приманкой.
Свет, сдерживаемый до сей поры низкими тучами, внезапно хлынул с высоты щедрым потоком: солнечный луч заблистал в воде; осветился белый город, опоясанный бурыми крепостными стенами. Ослепленный неожиданным сиянием, Пепе Лобо щурится, ниже надвигает шляпу — и от солнца, и чтобы ветром не снесло. С письмом в руке он стоит у правого борта.
— Ну и что ты намерен делать? — спрашивает Рикардо Маранья.