Осада, или Шахматы со смертью

— Ладно, профессор, запомнил. Уверяю вас.

— Сначала поймайте.

— Поймаю, не беспокойтесь. — Тисон угрюмо и недоверчиво озирается. — Кадис — маленький город.

— Маленький город, переполненный людьми. Боюсь, вы сделали рискованное заявление. Самонадеянность понятная и даже извинительная, если учесть вашу должность и общую ситуацию, — но все же немного перехлестывает через край. Нет решительно никаких оснований утверждать, что вы поймаете его. И дело тут не в чутье. Решение — если оно вообще имеется — придет более сложным путем. Потребуется научный подход.

— Рукопись «Аянта»…

— Послушайте, друг мой. Не стоит возвращаться к этому. Этот текст перевел я. Мне ли его не знать? Это поэзия, а не наука. Нельзя распутывать преступление, основываясь на трагедии, написанной в пятом веке до Рождества Христова… Она хороша, когда горячит воображение своими образами и метафорами или украшает собой один из тех фантастических романчиков, что сейчас в такой моде у дам. Однако никуда нас не приведет.

Они стоят неподалеку от дома, где живет комиссар. Прислонились к откосу стены между двумя караульными будками. У той, что ближе, мелькает время от времени силуэт часового, мягко поблескивает штык у него над головой. Впереди смутно чернеют очертания испанских и английских военных кораблей, стоящих на якорях неподалеку от берега. Близкая уже ночь тиха, и совершенно неподвижно темное, безмолвное пространство моря как всегда при отливе; особенно сильно пахнет голым камнем скал, песком, водорослями.

— Порою, — продолжает Барруль, — когда наши чувства не в силах постичь причины и следствия некоторых явлений, мы призываем на помощь воображение, но оно — самый ненадежный из всех провожатых и поводырей. Ибо все в мире вытекает из естественного порядка вещей. Каждое — я настаиваю: каждое! — движение повинуется постоянным и необходимым законам. И, стало быть, примем рациональное объяснение — у мироздания есть ключи, которые неведомы нам.

Тисон швыряет в море окурок.

— Смертные многое могут, однажды увидев, познать, только грядущего смысл темен для них и неведом.

Фырканье Барруля может означать упрек. Или досаду.

— Надоели вы мне со своим Софоклом. Даже в том весьма маловероятном, хоть и отнюдь не невозможном случае, если преступник читал этот текст и это навело его на какие-то мысли, убийство четвертой девушки, совершенное прежде, чем разорвалась бомба, делает это обстоятельство чем-то второстепенным. Ерундой, проще говоря. Будь я на вашем месте, комиссар, и будь я так уверен в том, что вы утверждаете, — расстарался бы и установил, куда и когда упадут следующие бомбы.

— Да, но как это сделать?

— Ну я-то почем знаю… — слышится во тьме смех. — Это, наверно, надо французов спрашивать…

7

Ite, missa est. Восьмичасовая служба в соборе Святого Франциска окончена. Прихожан в это время немного: несколько мужчин сидят на скамьях или стоят в боковых притворах, да десятка два женщин в центральном нефе преклонили колени на подушечках или на расстеленных мантильях. Как только смолкают слова благословения, Лолита Пальма закрывает требник, крестится, идет к дверям, опускает пальцы в чашу со святой водой у стены, увешанной жестяными и восковыми «обетами», и, еще раз осенив себя крестным знамением, покидает церковь. Обычно она не ходит к заутрене, но сегодня — день рождения отца, а тот, человек набожный, хоть и не чрезмерно, всегда перед началом дневных трудов слушал мессу. Лолита знает: Томас Пальма был бы рад узнать, что дочь — здесь, что помнит о дне его рождения. В меру разума и сил она исполняет все, что привито ей католическим воспитанием: время от времени стоит обедню, причащается, получив отпущение грехов на исповеди у старого патера, друга их семьи, — он не задает нескромных вопросов и епитимьи накладывает легкие. Но не более того. Лолита Пальма, у которой с детства, как у и других барышень из хороших кадисских семей, круг чтения был весьма широк и разнообразен — вот они, новые веяния в воспитании девиц, — приобрела вполне либеральные воззрения на мир, дела и жизнь. И, прекрасно совмещая их с соблюдением — пусть формальным, но вполне искренним — церковных обрядов, умеет вместе с тем не впадать в крайности и сторониться исступленных святош, которых так много среди тех, кто принадлежит к ее полу и живет с нею в одно время.

Площадь полна народу. Солнце пока невысоко, и летний воздух еще прохладен. Несколько беженцев — постояльцев соседней гостиницы «Париж», недавно перекрещенной в «Патрик»,^[32] — завтракают за вынесенными на улицу столиками, поглядывая на прохожих. Лавочники и приказчики отпирают двери, убирают с витрин деревянные щиты. Женщины, став на колени, трут мостовую перед домами, сбрызгивают ее водой, другие поливают цвета на балконах. Спустив мантилью на плечи — волосы у Лолиты сегодня собраны в тугой узел на затылке и сколоты черепаховым гребнем, — она прячет молитвенник в черную атласную сумочку, выпускает из руки веер, шнурком привязанный к ее правому запястью, и шагает к книжным лавкам на перекрестке улиц Сан-Франсиско и Консуладо-Вьехо, где вынесены на тротуар ларьки и лотки с гравюрами и литографиями. Перед возвращением домой ей нужно еще дойти до площади Сан-Агустин — забрать там несколько заказанных книг и иностранные газеты. Потом, как всегда, начнется ее рабочий день.

---

32 Patria (исп.) — родина, отечество.