Московский клуб

— Если успешно сдашь первый экзамен, то сможешь попросить Университет о небольшом займе в счет будущей стипендии.

— А если я не наберу такой высокий балл?

— Отработаешь.

АНКЛАВ: МОСКВА

ТЕРРИТОРИЯ: БОЛОТО

«КАНТОРА БРАТЬЕВ БОБРЫ», БЛИЖЕ К ВЕЧЕРУ

ВСЕ ПРЕДЪЯВЛЯЮТ ПРЕТЕНЗИИ

— Вы два дебила! Два… кролика… мать! О чем вы думали, когда тащили сюда эту шлюху?!

— В первый раз, что ли?

— В первый раз?! Я тебе покажу, «в первый раз», скотина!

Могучий удар в челюсть отправил Петруху на пол. Тимоха Бобры, самый старший и самый здоровенный из братьев, добавил провинившемуся родственнику ногой по ребрам и резко обернулся к Митрохе.

— А ты о чем думал, урод?!

— Николай Николаевич, пусть он меня не трогает! — завопил тот, апеллируя к четвертому брату.

— Я те покажу «Николай Николаевич»!

Взбешенный Тимоха от души приложил Митроху пудовым кулаком в живот и тут же совместил лицо согнувшегося от боли брата со своей коленкой. У страдальца что-то хрустнуло, и он мешком повалился на пол, где тихо скулил Петруха.

— Я вам покажу, как со мной спорить!

— Да мы молчим!

— Что значит «молчим»? А кто оправдываться будет? — И Тимоха пнул подавшего голос Митроху. — Кто отвечать будет, скотина?

На полу стало тихо.

Крутой нрав старшего Бобры был общеизвестен, и мало кто на Болоте, да и вообще в Анклаве рисковал с ним связываться. Массивный, лысый, с густой короткой бородой, низким лбом и маленькими глазками, он был похож на матерого секача, которого по недоразумению назначили быть человеком. Повадки и силушку ему при этом оставили звериную — однажды Тимоха выбросил в окно беза в «саранче». В молодости старший Бобры служил в Иностранном легионе Европейского Исламского Союза, в котором заработал наградной знак «За штурм Белграда», три боевых ранения и фирменную татуировку Четырнадцатой мобильной дивизии: волчью морду в военной каске. Там же ему привили любовь к военной форме, и даже теперь Тимоха редко вылезал из камуфляжных штанов и тяжелых армейских ботинок.

— Вы у меня эту шлюху надолго запомните, проходимцы!

На полу стало небезопасно, и Петруха решился переползти под стол, но был настигнут разъяренным Тимохой, и в рабочем кабинете Николая Николаевича вновь зазвучали смачные удары. Митроха, которого пока не били, перекатился в угол.

Николай Николаевич, самый младший Бобры, невозмутимо достал сигарету, щелкнул зажигалкой и принялся внимательно изучать какие-то таблицы на мониторе, не проявляя никакого интереса к братскому разговору. В отличие от остальных Бобры Николай Николаевич отличался хрупким, если не сказать субтильным, телосложением, плечи имел узкие, лицо невыразительное, а одежду предпочитал не бросающуюся в глаза. Он ведал бухгалтерией канторы и разрабатывал планы, которые осуществляли его пробивные родственники. При этом Николай Николаевич долго и безуспешно пытался отговорить братьев от сотрудничества с Консорциумом и теперь всем своим видом показывал, что знал, чем это закончится.

— Придурки! — подытожил уставший Тимоха и тяжело плюхнулся в кресло. — Не верю, что у меня с этими кретинами одна мать!

Под столом жалобно стонали, в углу осторожно помалкивали. Грязно-серая майка Тимохи с едва видной надписью «Собственность федеральной тюрьмы “Кресты”» была забрызгана родственной кровью.

— Чем вы думали, когда вели сюда эту бабу, скоты?! Где были ваши головы?!

— Если бы Бог хотел, чтобы мы думали только головами, он бы не дал нам других органов, — протянул самый младший Бобры.

— Я бы так не подставился, — отрезал Тимоха.

— Так ведь ты первенец, — туманно произнес Николай Николаевич. — Тебя строгали более тщательно.

Строгали братьев разные папы, некоторых из которых они и не знали. Зато маму свою они любили нежно.

— Все равно обидно, — вздохнул Тимоха. — Иногда бывает стыдно признаться, что я Бобры.

Петруха и Митроха переглянулись, но благоразумно промолчали.

— Ползите сюда, идиоты, — милостиво велел старший брат. — Перетрем за дело.

Родственники повиновались, поднялись на ноги и, вытирая с лиц кровь, подошли к столу.

— Вы… придурки, понимаете, что я вас не убил, только чтобы не огорчить маму? — поинтересовался Тимоха. — Вы, уроды, врубаетесь, в какое дерьмо нас посадили?