Дэмономания

Он попробовал болтанку. Вкус тут же вызвал в памяти запах, давний запах, который когда-то, очень недолго, властвовал над жизнью Пирса — и это было ужасно, — но с тех пор он, по счастью, не встречался, а теперь и запах, и то, прежнее время захватили все органы чувств, так что ничего другого Пирс чувствовать не мог — не мог даже видеть, — только его, хотя откуда он и с чем связан, сказать бы не мог.

Еще одна ложка; он покатал кошмарные шарики во рту, и перед ним во всех подробностях всплыл летний лагерь, куда его, лет в девять, нет, даже восемь, отдали родители, почему-то не придумав ничего получше; видимо, хотели вытащить его на лето из города и хоть ненадолго оторвать от книжек; как же одиноко было в изгнании. Аксель не сообразил (а Винни о таком и не думала), что Пирс ничего не знает о нормальном мальчишеском детстве: толком не разбирается в бейсболе, не умеет плавать австралийским кролем ^{546} и грести на каноэ; он боялся с кем-нибудь заговорить, чтобы эти недостатки не обнаружились, прятался и увиливал от игр, даже не решался спросить, где туалет, и первые дни своего заточения писал в штаны (заслужив презрение и отвращение каждого мальчишки, кто случайно приближался к нему, однако Пирс был так напуган, что даже не замечал этого; да он и теперь не мог вспомнить ни одного из тех счастливых ребят), но в конце концов случайно набрел на эти зловонные постройки и понял, что перед ним, едва не лишившись чувств от облегчения и отвращения; тот запах будочек, выгребных ям, ведер с известью, использованной бумаги, всего, что составляло неимоверно едкую вонь, — его-то и выпустили на волю гранулы, которые Пирс все еще сжимал в зубах, не в силах ни проглотить, ни выплюнуть.

Он встал, хватая ртом воздух, исполненный жалости к себе. Как они могли, как могли они. А он как мог, но ведь он-то был маленький, ах, бедненький сучонок. Он почувствовал, что опять готов заплакать, и разозлился на себя, но от этого рыдания только стали горше.

Ох уж этот лагерь. Жуткая компания сотоварищей, строгая, как епитимья, диета, череда бессмысленных занятий, от которых невозможно отказаться, разве что иногда отвертеться. Никогда больше он не чувствовал себя таким униженным, таким потерянным, таким зависимым от вездесущих и бесчувственных людей вокруг — до самой армии, с которой тот лагерь был схож абсолютно во всем: и стрижка ежиком, и шум такой же.

Да нет, он же не был в армии, что это вдруг выдумал. Пирс поднял голову. Он не стал солдатом, сумел притвориться негодным к призыву по стандартам тех времен, с помощью явной и очевидной уловки, которая, вероятно, удалась ему только благодаря искренней готовности к сотрудничеству: он спросил у вербовщика, нельзя ли обжаловать решение о признании его негодным к службе.

А может, он и в лагере не был? Теперь та поездка уже казалась невозможной.

Пирс посмотрел на миску с безобидными хлопьями, но больше есть не решился. Промелькнула ужасная мысль: Бо подсунул эту смесь нарочно. Он — пешка в игре Бо, взятая пешка. Нет, вот это вот — точно сумасшествие. Чего ради, спрашивается.

Он снова сел. Вспомнил, как вышел с призывного пункта на Уайтхолл-стрит в самом нижнем Манхэттене, прошел целый квартал, подальше из виду, а потом сел на бордюр, в самой толпе, и заплакал от облегчения и благодарности. Сбежал.

Задумавшись, он съел еще немного гранул. Потом еще.

Согласие и бегство. Такой гамбит он проворачивал чуть ли не каждый раз, когда сталкивался с чьей-то властью — не только с армией и церковью, но и с учителями и работодателями, со своим наставником Фрэнком Уокером Барром, литературным агентом Джулией Розенгартен: по робости своей не умея отказывать, оказать сопротивление, дать от ворот поворот, Пирс только соглашался, не находя причин для несогласия. Подчинялся и приказам дяди Сэма, под властью которого вдруг оказался, не видя особого смысла протестовать; однако соглашался он только внешне, а в сердце своем пытался сотворить из абсолютного несогласия нечто, согласие напоминающее: искусно лепил его из соображений здравого смысла, двусмысленностей, метафизических ухищрений, пространных метафор и уклончивых аналогий, пока ему не удавалось убедить даже себя самого. И таким образом избежать осуждения тех, с кем он для виду согласился.

Конечно, был Тот, от Кого таким образом не увильнешь; Он-то и забрал его любимую и заключил в свои объятия, и теперь она принадлежит Ему и делает знаки Пирсу, чтобы он согласился и с этим, но он не мог, нет, не в этот раз. А значит, он должен отвернуться и спрятаться или встать и сразиться. Драться или спасаться. Только и всего.

---