К востоку от Эдема

— Понял. Наверно, ты прав. Да, конечно, прав. Извини, что спросил. Веду себя, как невежа. — Он повернулся к Акафисту, мягко вложил ему в зубы мундштук и заправил большие обвисшие уши в оголовье уздечки. Присобрал поводья и бросил их в кормушку. — Всего доброго, Ли.

— Мистер Гамильтон…

— Что.

— Вам повар не нужен?

— Держать повара мне не по карману.

— С вас я брал бы недорого.

— Лиза тебя в порошок сотрет. А что… ты хочешь отсюда уйти?

— Я просто так спросил. Всего доброго.

5

Адам и Кэти сидели под деревом в сгущавшейся темноте.

— Хороший человек, — сказал Адам. — Очень мне понравился. Неплохо бы уговорить его перебраться к нам и вести все хозяйство… чтобы был вроде управляющего.

— У него есть собственная ферма, и он человек семейный, — сказала Кэти.

— Я знаю. Но земля у него хуже некуда, ты такой не видела. У меня бы он на одном жалованье и то больше зарабатывал. Я его попрошу… Да, чтобы привыкнуть к новым местам, нужно время. Это все равно что заново родиться и опять учиться всему сначала. В Коннектикуте я знал даже, с какой стороны ждать дождя. А здесь все иначе. Раньше я чутьем угадывал, поднимется ли ветер и когда похолодает. Ничего, научусь и здесь. Просто нужно время. Тебе удобно так сидеть, Кэти?

— Да.

— В один прекрасный день — и он не так уж далек — ты выглянешь в окно нашего просторного красивого дома и увидишь вокруг зеленые поля люцерны. Я посажу эвкалипты, выпишу разные семена, рассаду — у меня будет что то вроде опытной фермы. Может, завезу из Китая деревья «личжи». Не знаю, правда, приживутся ли они здесь. Но почему бы не попробовать? Думаю, и Ли что-нибудь присоветует. А когда родится малыш, ты объедешь со мной все ранчо. Ведь ты его толком не видела. Я тебе говорил, что мистер Гамильтон построит нам ветряные мельницы? Отсюда будет видно, как они крутятся. — Он поудобнее вытянул ноги под столом. — Ли мог бы уже и свечи принести. Не понимаю, где он застрял.

— Адам, я не хотела сюда ехать, — спокойно сказала Кэти. — И я здесь не останусь. Как только смогу, сразу же уеду.

— Что за чепуха! — Он засмеялся. — Ты как ребенок; будто в первый раз оказалась вдали от родного дома. Подожди, родится малыш, ты привыкнешь, и эти края тебе полюбятся. Знаешь, я когда попал в армию, вначале до того тосковал по дому, что думал — умру. Но потом прошло. И у всех проходит. Так что это глупости.

— Я говорю серьезно.

— Не будем об этом, моя радость. Родится малыш, и все переменится. Вот увидишь. Я знаю.

Сцепив руки на затылке, он уставился на звезды, тускло поблескивавшие сквозь ветви.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1

Самюэл Гамильтон возвращался домой. Луна затопила ночь безбрежным светом, и холмы стояли окутанные белой лунной пылью. Деревья и земля застыли, иссушенные лунным сиянием, безмолвные и мертвые. Тени были сплошь черные, без полутонов, открытые места — сплошь белые, без примеси других красок. То здесь, то там Самюэл угадывал скрытое движение: в поисках пропитания бродили выкормыши луны — олени, что в ясную лунную ночь пасутся до зари, а днем отсыпаются в чаше; кролики, мыши-полевки и прочая мелюзга все те, что служат поживой крупному зверью и храбреют лишь под покровом лунного света, — крались, прыгали, ползали вокруг и, стоило им почуять намек на опасность, замирали как вкопанные, выдавая себя за камень или кустик. Промышляли и хищники: блестящими коричневыми струйками мелькали куницы; крепкотелые дикие кошки припадали к земле, превращаясь в невидимок, разве что изредка сверкнут на свету желтые глаза; поводили острым вздернутым носом лисы, вынюхивая теплокровный ужин; еноты, охотясь за лягушками, неслышно подбирались к застывшей воде. По склонам холмов рыскали койоты и в приступе то ли печали, то ли радости изливали своей богине-луне обуревавшие их чувства в громком вое, похожем и на плач и на смех. А над всем этим парили черными пятками совы, бросая на землю расплывчатые, вселяющие страх тени. Гудевший днем ветер стих, и воздух лишь тихонько вздыхал, колыхаемый теплом, что волнами подымалось от сухих нагретых холмов.

Акафист выбивал копытами громкую сбивчивую дробь, и ночной народец примолкал, дожидаясь, пока лошадь пройдет мимо. В темноте борода Самюэла отсвечивала бельм, его седые волосы вздымались над головой, как венец. Свою черную шляпу он повесил на штырь седла. В груди у него ныло от дурного предчувствия, от чего-то неясного, наводящего жуть. Он испытывал то, что немцы называют Weltschmerz, то есть «мировая скорбь»— чувство, которое расползается по душе, как газ, и несет с собой такую тоску, что ты принимаешься искать породившую ее причину, но ответа найти не можешь.