Богадельня

Откуда явилось такое странное сравнение, монах не знал.

Матильда встряхнула головой, гоня грусть прочь. Ловко пристроила в волосах подаренный Витом цветок и вдруг обернулась к юному кавалеру:

– Вит, а ты на чем-нибудь играешь?

– Не-а, – растерялся мальчишка. – Я это… я в «хвата» бацаю…

– Ладно, в «хвата» еще сбацаешь. А пока…

Пальцы вновь легли на струны. Под своды трапезной величаво вступил радостный и одновременно торжественный «Basse danse La Brosse». Виола мейстера Филиппа заторопилась подхватить. Музицировали всего двое – неумело, сбивая ритм, наслаиваясь случайными диссонансами, но цистерцианцу с Витом казалось: в рефектории играет малый оркестр… откуда-то явилась, то и дело фальшивя, труба, плеснула золотой волной, упала, сорвалась на смешной щенячий визг… Чудеса! А Матильда, не доведя тему до конца, перескочила к другой. Безудержное веселье «Trotto» захлестнуло залу; Душегуб опаздывал с аккомпанементом и потихоньку (…пламя свечей дрожит от сквозняка…) отложил смычок. Но этого никто не заметил. Как и того, что в трапезной объявился новый слушатель. Был он высок, статен, с русой бородкой кольцами, и одет не по погоде: теплынь вокруг, а на госте – полушубок нараспашку, кафтан на вате, шаровары алого сукна. В руке шапка соболья. Оружья при госте не наблюдалось…

Стоял себе человек у двери. Смотрел. Слушал. Ухмылочку в усах катал.

И вдруг не удержался: в пляс пошел! поплыл! полетел! Вприсядку, коленцами, орлом, лебедем! – мало что искры не летят. Может, и не великий плясун, как Душегуб с Матильдой – музыканты. Зато полы вразлет, шапка под ноги, полушубок на пол, да сапогами их, сапогами, каблуками наборными – зверя-соболя, седую лису! Эх, душа, ходи-приговаривай! Тут-то уж все гостя заметили. У Вита кусок в горле застрял: эдакое добро топтать! Не нравится? – подари, отдай, но зачем портить?! Матильда сбилась, еле-еле плясовую до конца довела.

Раскраснелся гость, разрумянился.

– Привет честной компании!

Выговор мягкий, чужой. Только сразу видно: веселый человек. Глянешь на него – самому улыбнуться хочется. А Душегуб уже навстречу: обниматься лезет, по плечам хлопает. И как бы невзначай в сторонку отвел.

– Что, Филипп? Вижу, решился?

– Решился, Костя. Такой случай упускать грех…

– Ясно. На то и Совет, чтоб советы давать, а поступать всяк по своему разумению волен. Сказать по чести: сомнительна затея твоя. Раньше тебе говорил и сейчас скажу. Но помочь – помогу. Ежели ладить избу, так на совесть. Мальцу, разумею, пестуны нужны?

– Нужны, Костя. И лучше, чтоб издалека.

– Из моих краев – в самый раз будет.

– Спасибо. А тебя-то сюда что привело?

– Сердце покоя возжаждало. Обрядов раньше Масленицы не предвидится – дай-ка, думаю, на недельку залягу. Чтоб ни баб, ни вина, никого, ни души – только я! Ага, как же! Залег медведь в берлогу, ан тут ловец с рогатиной! Ладно, жди: за пару деньков управлюсь.

– Дождусь, Костя.

И мейстер Филипп обернулся к троице, примолкшей за столом:

– Ну что, Витольд? Готовься к благородным забавам!..

XLV

Косте Новоторжанину повезло: в раннем детстве оставшись сиротой, он был пригрет в семье новгородского посадника Буслая. Старик-вековик, славный тысяцкий, менявший князей, как перчатки, три года назад овдовел и сейчас женился во второй раз – отчего крутой нрав его ненадолго смягчился. Смышленый мальчишка полюбился седому Буслаю; по нраву он пришелся и молодой посадничьей женке, Мамелфе Тимофеевне. Новгородцы тайком дивились: застряв меж двух жерновов, чей норов гремел от Городища до Пискупля, Костя умудрился не стереться в муку.

Видать, тоже не зерном уродился – камешком.

К малому Ваське, позднему сыну Буслая и Мамелфы, Костя сразу прикипел сердцем. До смешного доходило. Пацанва играла за Волховским мостом в «варягов», снаряжая ладьи аж до самого Царьграда – юный Новоторжанин качал люльку. Народ сбегался глядеть на кулачную, «княжью» потеху бойцов Славны и Нереевского конца – Костя кормил дитятю жеваным хлебцем. Первым на закорках отнес к Софии: малиновый звон слушать. Кусая губы, стоял на похоронах Буслая-благодетеля, держа Ваську за руку. Оба не плакали.

Не умели.

Чернец Макарий, грек по происхождению, выучил Костю грамоте. Буквенная премудрость далась на удивление быстро: словно Новоторжанин знал ее еще до рожденья, а сейчас просто вспоминал. Позже настал черед языкам: вертясь близ заморских купцов, Костя, кроме родного, освоил речь фрязинов, угров и лэттов, а с легкой руки чернеца заговорил на древнеэллинском, арабском и латыни. От корки до корки вызубрил подаренную книжицу «Двенадцать снов царя Шахияши», взахлеб пугаясь картин светопреставления, описанных там. Стал обыгрывать Макария хоть в шашки, хоть в заморские шахматы. Честная вдова, Мамелфа Тимофеевна, поощряла дружбу сына с ладным да умелым парнишкой – хоть и держала Костю в строгости, не давая повода счесть себя ровней. Зато посадничий сын Василий Буслаев, прозванный Червленым, готов был живот положить за друга. Одаривал сверх меры. За столом одесную саживал. В проказы – вместе, в драку – бок о бок, ответ держать – на двоих.