13  

— Послушай, — сказала она, изучая какой-то листок бумаги, — завтра мы даем довольно роскошный ужин по случаю дня Мейвкинга.[6]

— Но Мейвкинг освободили уже двенадцать лет назад, — заметил я.

— Мы все еще его празднуем, — сказала леди Мейкпис. — Так вот, адмирал Жубер был вынужден отказаться. Он проводит смотр своего средиземноморского флота. Не хочешь занять его место?

Я едва удержался, чтобы не закричать «ур-р-ра!». Как раз это мне и было нужно.

— Почту за честь, — сказал я.

— Там будет присутствовать большинство министров, — продолжила леди Мейкпис. — И все основные послы. У тебя есть фрак?

— Есть, — кивнул я (в те дни никто никогда никуда не ездил, не прихватив с собой вечернего костюма, это касалось даже меня в моем зеленом возрасте).

— Хорошо, — сказала она, внося мое имя в список гостей. — Значит, завтра в восемь вечера. Хорошо провести тебе день, мой маленький мужчина. Было приятно с тобой познакомиться.

Она уже снова изучала гостевой список, так что я откланялся и сам нашел обратную дорогу.

4

Следующим вечером ровно в восемь я прибыл в посольство при полном фрачном параде. В те дни фрак имел по глубокому карману с каждой стороны, и в эти карманы я положил двенадцать маленьких коробочек, каждая с одинокой пилюлей внутри. Посольство сверкало огнями, к его воротам со всех сторон подъезжали кареты. Везде суетились ливрейные лакеи. Я вошел и встал в очередь поцеловать руку хозяйке.

— Милый мальчик, — пропела леди Мейкпис, — я так рада, что ты смог прийти. Чарльз, это Освальд Корнелиус, сын Уильяма.

Сэр Чарльз Мейкпис был миниатюрен, с обильной элегантно-седой шевелюрой. Его кожа была цвета хорошо пропеченного бисквита и имела нездорово-мучнистый вид, словно ее припорошили коричневым сахаром. Все его лицо ото лба до подбородка было изрезано глубокими морщинами, и это в совокупности с мучнистой кожей делало его похожим на терракотовый бюст, совсем уже готовый растрескаться.

— Так, значит, вы сын Уильяма? — спросил он, пожимая мне руку. — Ну и как у вас дела в Париже? Если я могу вам чем-нибудь помочь, вы только скажите.

Я смешался со сверкающей толпой. Похоже, из всех присутствующих мужчин один лишь я не был сплошь увешан орденами и лентами. Мы стояли и пили шампанское, а затем перешли в столовую. Эта столовая представляла собой потрясающее зрелище. Порядка сотни гостей было рассажено по сторонам стола — длинного, как крикетное поле. Маленькие изящные карточки указывали, где кому сидеть. Мне в соседки достались две невероятно уродливые старухи — жена болгарского посла и тетка короля Испании. Я сосредоточился на еде, которая того стоила. До сих пор мне помнится огромный, как мячик для гольфа, трюфель, сваренный в белом вине в керамическом горшочке под крышкой. И то, как был изумительно недоварен палтус, почти сырой в середине, но все равно горячий. (Англичане и американцы непременно переваривают рыбу.) А вина! Уж их-то не забудешь, эти вина!

Только что же, скажите на милость, знал про вина семнадцатилетний Освальд Корнелиус? Вполне законный вопрос. Но я отвечу на него: очень много. Ведь я не успел еще вам рассказать, что мой отец любил вино больше всего на свете, даже больше, чем женщин. Он был, я думаю, настоящий эксперт по винам. Его главной страстью было бургундское. Он уважал также и кларет, но всегда считал даже лучший из кларетов излишне женственным.

— Может быть, — говорил он, — у кларета и мордашка посимпатичнее, и фигура получше, но жилы и мускулы есть только у бургундского.

Когда мне было лет четырнадцать, он начал передавать свою страсть к винам и мне, а год назад, в сентябре, в сезон сбора винограда, устроил мне десятидневную пешеходную прогулку по Бургундии. Мы начали с Шаньи и не спеша двинулись на север в сторону Дижона, так что за следующую неделю прошли весь Кот-де-Нуи. Это были потрясающие впечатления. Мы шли не по главной дороге, а по узкой наезженной колее, которая тянулась практически мимо всех знаменитых виноградников на этом прославленном золотом склоне — сперва Монтраше, затем Мирсо, затем Поммар и вечер, проведенный в Боне, в восхитительной маленькой гостинице, где мы ели ecrevisses,[7] купавшихся в белом вине, и толстые ломти foie gras [8] на намазанных маслом тостах.

Я помню, как назавтра мы с ним ланчевали, сидя на низенькой беленой стенке, огораживавшей виноградник Романе-Конти, — холодная курица, французский хлеб, fromage dur [9] и бутылка того самого «Романе-Конти». Мы разложили еду на кирпичной стене, поставили рядом бутылку и два хороших бокала. Отец вытащил пробку и налил нам вина, а я тем временем кромсал, как мог, курицу. Затем мы сидели под теплым осенним солнцем, наблюдая, как сборщики винограда наполняют свои корзины, относят в конец участка и высыпают виноград в корзину побольше, которая, в свою очередь, опорожняется в телеги, запряженные нежно-кремовыми лошадьми. Я помню, как отец сидел на стене и указывал полуобглоданной куриной ножкой на эту изумительную сцену, говоря нравоучительным тоном:

  13  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×