Креативщик

С Екклесиаста сон как рукой сняло. Говорит, всё дальнейшее произошло совершенно спонтанно. Он встал, оделся. Зашел в спальню к жене. Сказал: «Прощай. Я ухожу». Начала кричать – с силой оттолкнул ее. Она от изумления потеряла дар речи. Он побросал в чемодан вещи – и к любовнице. Горд был несказанно. Не ожидал от себя такой решительности.

Проговорили они с любовницей полночи. Строили планы на будущее. Выпили. Ну и все такое. Оба счастливы, каждый по своей причине. Наконец, собрались спать. Она протягивает руку к ночнику – и Екклесиаст внезапно понимает: сейчас она скажет «какое, оказывается, счастье – просто тушить свет». Она говорит: «Какое, оказывается, счастье – просто тушить свет». Лампа гаснет.

Екклесиаст сжал виски пальцами и заплакал. А утром вместо работы отправился в нашу клинику.

Бился я с ним… сейчас скажу… тридцать семь сеансов, по одному в неделю. Я даже к гипнозу прибегал, чтобы вызвать из подкорки какие-то глубоко запрятанные воспоминания. Ничего. Холодно!

Я уж стал ему внушать, что, возможно, его «точка возврата» еще впереди. Такое тоже возможно. Надо, мол, быть начеку и не сплоховать, когда наступит решающий момент. Жалко же человека! Немалые деньги тратит, чуть не год промучились, а толку ноль. Все равно каждый вечер, как штык, у него дежа-векю. Этого не случалось, только если сильно выпьет. Другой бы на его месте спился, но Екклесиасту злоупотреблять алкоголем не позволяло здоровье. Желудок у него слабый.

Вдруг что-то случается.

Пропустил он назначенное рандеву. Не позвонил. Я его не тереблю. Мало ли что? Мог бы, конечно, попрощаться из вежливости. Но, с другой стороны, благодарить ему меня особенно не за что.

Позвонила ему наша секретарша. У нас в клинике так принято. Все ли, мол, у вас в порядке. Не желаете ли переназначиться.

Приду, говорит он. В последний раз.

И приходит.

Я смотрю на него – не узнаю. Вроде тот человек, а вроде не тот. Держится иначе, выглядит иначе, иначе говорит.

То, что он мне рассказал, я потом специально с диктофона расшифровал. Думаю использовать для доклада на конференции.

Хотите, прочту?»

«Конечно, хочу. Читайте!»

13:40

«Первую часть беседы я не фиксировал. Поэтому начало тут немного сумбурное, запись идет с середины фразы.

– …третий день ничего! Вообще ничего. Просто засыпаю, и всё. Такое странное чувство! Словно идешь по весеннему льду. Каждый шаг может стать последним. Страшно и весело. Вроде крах всей жизни, да? Не знаю, что теперь со мной будет, а внутри всё поет. Будто мне шестнадцать лет и всё впереди: выбор профессии, выбор спутницы жизни… Вообще-то так оно и есть. Со спутницей, похоже, финал. Профессию тоже придется менять. Это уж точно».

Ретурнист оторвался от блокнота.

«Тут надо объяснить.

Екклесиаст – юрист, судья горсуда. Ну, вы знаете, в каком состоянии у нас сейчас суды. Там полно взяточников, даже вымогателей, но мой клиент, можно сказать, был из лучших. Не борец с системой, не преобразователь (иначе давно вылетел бы со службы), но человек порядочный, компетентный. Старается не пачкаться. Ведь каждому нужен базис для самоуважения. Один уважает себя за то, что совершает какие-то поступки; другой – за то, что каких-то поступков не совершает. Я знавал одного инспектора ДПС, который гордился тем, что всегда дает сдачу, если водитель с перепугу сунул ему больше нужного.

Мой пациент уважал себя за то, что никогда не берет на лапу и, если есть такая возможность, судит в меру своего понимания справедливости. В горсуде он был на особом положении. Ему давали только всякие «невыгодные» дела, на которых не наживешься и не выслужишься. Это отлично устраивало и его, и начальство. В нормально функционирующей судебной системе Екклесиаст был бы идеальным служителем правосудия, ну а при нашей – так, ни рыба, ни мясо. Классический адепт «теории малых дел». Когда можно сделать что-то хорошее, не портя себе жизнь, делает. Когда нельзя, скрипит зубами, но выполняет волю руководства. Иногда ему все-таки приходилось участвовать в разных, как он говорит, «несимпатичных» делах. Правда, не в качестве председателя, а в составе коллегии. Видел, что всё проплачено, что вердикт вынесен заранее, но помалкивал. Если уж совсем неприличное что-то, пробовал спорить. Не в зале, конечно, а в судейской комнате, кулуарно. Его вежливо выслушивали, вежливо возражали, и он всякий раз затыкался. На принцип не шел. Потому что все равно один человек системы не изменит, плетью обуха не перешибешь, так уж устроен мир – и так далее, и так далее.