Кровь и золото

Художник по фамилии Карпаччо создал произведение, носившее название «Аллегория», где изобразил распластавшееся тело мертвого Христа на фоне фантастического пейзажа, а по боками – двух седовласых старцев, глядящих на зрителя, словно рядом с ними нет никакого Христа!

Среди работ художника Кривелли я обнаружил поистине гротескное изображение мертвого Спасителя с двумя ангелами, больше похожими на чудовищ. Этот же художник рисовал Мадонну почти такой же прелестной и полной жизни, какими Боттичелли писал богинь и нимф.

Каждую ночь, поднимаясь, я испытывал не жажду крови (которой я, однако, не пренебрегал), но жажду творчества, и вскоре мои картины, написанные на больших деревянных панелях, были расставлены по всему дому.

Наконец, потеряв им счет и предпочитая двигаться вперед, а не совершенствовать старое, я уступил Винченцо и согласился, чтобы он развесил их на стенах так, как считал нужным.

Тем временем наш палаццо, известный в Венеции как «странный дом», оставался изолированным от мира.

Несомненно, наставники мальчиков рассказывали о вечерах, проведенных в обществе Мариуса Римского, а слуги, естественно, любили посплетничать, но я не стремился положить конец разговорам.

Однако по-прежнему не принимал у себя венецианцев. Не устраивал пышных застолий. Не открывал двери всем и каждому.

Но как же мне хотелось приглашать гостей! Я мечтал, чтобы весь город собирался под моей крышей.

Но пока я позволял себе принимать приглашения в другие дома.

Частенько ранним вечером, когда мне не хотелось обедать с детьми, задолго до начала работы в мастерской, я заходил в другие дворцы, заставая пиры в самом разгаре. При входе, если ко мне обращались, я вполголоса называл свое имя, но в основном меня пропускали без вопросов. Я обнаруживал, что гости рады принять меня в свое общество, что они наслышаны о моих картинах и о прославленной школе, где подмастерьев фактически не заставляли работать.

Конечно, я держался в тени, выражался мягко, но туманно, читал мысли, чтобы поддерживать интеллектуальную беседу. Я терял голову от любви окружающих, от радушного приема, хотя венецианская знать привыкла воспринимать подобное обращение как должное.

Не знаю, сколько месяцев я вел такую жизнь. Двое мальчиков уехали учиться в Падую. Я нашел четырех новых учеников. Возраст Винченцо не давал о себе знать. Периодически я нанимал новых учителей, выбирая самых лучших. И со страстью отдавался живописи.

Где-то через год-другой до меня дошли слухи о выдающейся молодой красавице, чей дом всегда был открыт для поэтов, драматургов и философов, если они умели оправдать потраченное на них время.

Как ты понимаешь, речь не шла о деньгах: чтобы попасть в общество той женщины, требовалось быть интересным человеком; от стихов ожидали благозвучия и смысла, в беседе следовало проявлять остроумие, на виргинале или лютне дозволялось играть только умеющим.

Меня крайне заинтересовала личность дамы, о которой всегда отзывались очень тепло.

Поэтому, проходя мимо ее дома, я прислушался, чтобы выделить ее голос из общего шума, и выяснил, что она еще сущий ребенок, но душа ее полна тоски и тайн, мастерски сокрытых под обворожительными манерами и красивым лицом.

Насколько красивым, мне только предстояло узнать. Я поднялся по ступенькам, уверенно вошел в комнаты и увидел хозяйку.

В первое мгновение она стояла ко мне спиной, но тут же повернулась, словно услышав звук шагов – в действительности я вошел беззвучно. Я увидел ее профиль, а затем и все лицо. Она поднялась поприветствовать меня, и я, потрясенный ее внешностью, какое-то время не мог вымолвить ни слова.

Только по чистой случайности Боттичелли не написал ее портрет. Она выглядела в точности как женщины на его полотнах: овальное лицо, удлиненные глаза, густые волнистые светлые волосы, украшенные вплетенными нитками жемчуга, и стройная фигура с изящно вылепленными плечами и грудью.

– Да, как модель Боттичелли, – улыбнулась она, как будто я назвал имя художника.

И снова я не знал, что сказать. Я привык быть единственным, кто умеет проникать в чужие мысли, но это дитя, эта женщина девятнадцати-двадцати лет, казалось, прочла, что у меня на душе. Но знает ли она, как сильно я люблю Боттичелли? Нет, не может знать.

Она весело продолжала, взяв мою руку в свои ладони:

– Так мне говорили – и я чувствую себя польщенной. Можно сказать, что своей прической я обязана Боттичелли. Я сама родом из Флоренции, но здесь, в Венеции, это обсуждать неинтересно. А вы – Мариус Римский. Я все ждала, когда же вы соизволите посетить мой дом!