Любовь и сон

— Любовь, — сказал он.

Он закрыл безнадежно мертвую сновидческую книгу и вновь забрался на стул, чтобы поставить ее обратно. Затем слез. Освещение в старой затхлой комнате переменилось. Он не мог уже ни о чем думать, ни о чем, кроме обеда.

Обед был в его сумке — пятнистой, обшарпанной сумке, в которой он многие годы носил свои книги, как гравер по дереву — свои дощечки. В бумажном пакете (как его называют в Кентукки), под книгой о Ди и свернутыми в трубку листочками с заявкой на книгу — заявкой, благодаря которой литературный агент Джулия Розенгартен продала его издательству «Кокерел-букс».

Он вынул книгу и обед и вышел из библиотеки (мгновенное сомнение в коридоре, ну кто поверит, что здесь можно запутаться, направо? налево?), прошел через кухонную дверь и вышел в сад. Там он сел на каменную лавочку, почитать и подкрепиться.

И тут же почувствовал: та сила вернулась, пришла с ветерком, что овеял мокрую от пота рубашку и волосы; явилась, хоть и не столь сильная, но он был уверен: она пришла и не уходит.

Выпрямившись, он сидел неподвижно, с бутербродом в руке, пытаясь увидеть лицо, услышать имя.

Пожалуйста, не навреди мне, молил он, хотя сам не знал, кого, и не знал, что она может сделать или сделает наверняка. И все же боялся.

Глава шестая

В тот же день, канун середины лета, Бони Расмуссен смотрел в окно кабинета Аркадии — огромного коричневого здания в стиле шингл,^[316] далеко не единственного дома в Дальних горах, носящего это название. На столе позади него (он повернулся на вращающемся стуле, чтобы взглянуть на лужайки и дубы, под сенью которых виднелось небольшое скопление праздных овец) в беспорядке валялись кипы бумаг — тоже за авторством Феллоуза Крафта: письма, которые он в течение многих лет писал Бони. Среди них были машинописные, официальные, вежливые и уклончивые ответы на письма Бони, в которых он проявлял интерес к работе Крафта, а еще — письма в ответ на запросы Фонда и робкие попытки помочь. Другие же, написанные несколькими годами спустя, были откровеннее и насыщенней; Бони и Сэнди Крафт (все добрые знакомцы звали его Сэнди, потому как настоящее имя и выговорить непросто) стали в конце концов близкими друзьями — так, во всяком случае, казалось Бони.

Он по очереди изучал каждое из писем; брал, смотрел на Дату, читал и, поразмыслив некоторое время, бросал на пол или же присоединял к груде бумаг, все растущей на коленях. Особенно пристально он рассматривал поздние письма, и тоненькие листочки, прилетевшие авиапочтой, дрожали в его руках.

Письмо 1967 года, видимо, из Нью-Йорка — о последнем путешествии по Европе, расходы на которое оплатил Фонд Расмуссена.

«Mon Empereur,^[317] — шутливо начинал Крафт. — Я отбываю на заре. Честно. Корабль отправится с первыми лучами солнца после всенощной качки в порту из-за какой-то мелкой неполадки, о сути которой нас в известность не поставили. Бони, я знаю, что это чертовски дороже дешевых и популярных воздушных перелетов. Я это знаю и отплачу сполна. Что тебе привезти? Ах да, разумеется. Но за тем ли мы едем в легендарные страны? Не лежит ли то, чего мы жаждем более всего, на самом видном месте (а должно лежать!); и найдем мы его не в каком-нибудь экзотическом уголке или драгоценном ларце, а не далее как на собственном заднем дворе. Именно так и будет. Но все же, все же. Как хорошо бы в конце концов найти хоть одно сокровище не в собственном сердце, но во внешнем мире — то, что можно взять в руки, недостойные этой чести: великолепие, предназначенное лишь для тебя одного».

Эти два листочка Бони вложил в груду бумаг на коленях в соответствии с датой и взялся за следующее письмо. Уже не в первый раз он пытался прочитать все подряд, раскладывая письма всеми возможными способами, в том числе и так, как сегодня, — сортируя по времени написания. Он перекладывал их с места на место, но его не оставляло чувство, сходное с тем, что испытываешь, раскладывая пасьянс, — когда карты идут одна за другой, все замечательно и уже кажется, что пасьянс сойдется, как вдруг — последний туз спрятан за последней королевой червей, а под ней прячется последний король пик, прячется, прячется.

Следующее письмо отправлено из Вены несколько недель спустя.

«Габсбурги и вправду владели кой-какими хорошими вещицами. Некогда в Гофбурге хранился тканый хитон, разделенный или, вернее, не разделенный воинами, бросавшими жребий у подножия Креста; и Копье, коим Лонгин пронзил ребра Христа,^[318] ставшее столь же непременным атрибутом германских легенд, как и более знаменитая Чаша. И, еще важнее, — единственная частица тела Иисуса Христа, оставшаяся на земле после Вознесения. Угадай, что это. Да! Кусочек Его крайней плоти, отрезанный моелом, святым Симеоном,^[319] что прожил долгую жизнь лишь для того, чтобы совершить этот подвиг и вскоре после того опочить. Какова же судьба реликвии? Подобно Граалю, она то появляется, то исчезает; ее ищут; она является в видениях; говорят, что она находится в той или иной изумительной, инкрустированной драгоценными камнями раке. Ей посвящено не так уж много книг, сравнительно с Граалем. Монахиня-мистик Хильдегарда Бингенская^[320] не только видела, но и пробовала ее в своем видении: она была положена в рот монахини, как гостия (ведь это же Тело Его), и, по словам визионерки, оказалась сладка, точно мед. Я ничего не сочиняю. Антиквары говорят, что почерневший пенис Наполеона время от времени объявляется на аукционах — его обычно именуют «сухожилием», но все, конечно же, знают, что это на самом деле. А чем бы вы хотели завладеть, Mon Empereur? Думаю, в этом нет никаких сомнений, а?»

---

316 Шингл — стиль американской архитектуры конца XIX — начала XX в. Его отличительные черты: обшивка дома и крыши тонкими досками, неровная линия крыши (часто с мансардами), разноуровневые карнизы, наличие веранды.

317 Мой император (фр.).

318 Некогда в Гофбурге хранился тканый хитон, разделенный или, вернее, не разделенный воинами, бросавшими жребий у подножия Креста; и Копье, которым Лонгин пронзил ребра Христа… — «Воины же, когда распяли Иисуса, взяли одежды Его и разделили на четыре части, каждому воину по части, и хитон: хитон же был не сшитый, а весь тканый сверху. И так сказали друг другу: не станем раздирать его, а бросим о нем жребий, чей будет… И так пришли воины, и у первого перебили голени, и у другого, распятого с Ним. Но, придя к Иисусу, как увидели Его уже умершим, не перебили у Него голеней, но один из воинов копьем пронзил Ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода» (Ин 19:23–24, 32–34). В Гофбурге (венской резиденции императоров в 1438–1583 и 1612–1918 гг.) хранится копье, которое полагали копьем Лонгина. По крайней мере с 1273 г. оно ритуально использовалось при коронациях императоров — а по легенде, ранее принадлежало Феодосию, Алариху, Карлу Мартелу, Карлу Великому и Фридриху Барбароссе. Им пытался завладеть Наполеон, после аншлюса оно попало в руки Гитлера. Люди с тамплиерским складом ума утверждают, что ныне в музее пребывает искусная копия, а подлинник так и остался в руках тайных нацистов.

319 …единственная частица тела Иисуса Христа, оставшаяся на земле после Вознесения… Кусочек Его крайней плоти, отрезанный моелом, святым Симеоном… — Крафт ерничает и передергивает: в Средние века поклонялись и волосам, и молочным зубам Христа. На хранение Его крайней плоти претендовали несколько аббатств. Моел — священник, совершающий обрезание.

320 Монахиня-мистик Хильдегарда Бингенская. — Святая Хильдегарда фон Бинген (1098–1179) — не только аббатиса и мистическая пророчица, но еще и поэт, композитор, врач. С 1141 г. записывала видения, составившие книгу «Scivias» («Познай пути»), официально признанные Папой Римским в конце десятилетия. В 1150 — 1170-е гг. работала над книгами, в которых соединяла описания видений с рассуждениями на темы этики («Книга праведной жизни» и «Книга божественных творений»). Автор трактатов по медицине, ботанике, геологии. Совершала поездки по германским городам, обличая еретиков и падение нравов клира; вела переписку с папами и императорами.