Девятный Спас

Застучали копыта — сначала по берегу, потом по деревянному настилу.

Всадники остановились у провала, до застрявшего внизу Алёшки дочихнуть можно, до люльки и подавно.

— Проехали. И доски за собой обрушили, — пропищал скверный голосишко. — Не догоним, Боярин!

Мужской с отчаяньем крикнул:

— Вплавь надо!

— Что хошь со мной, хоть саблей руби — в воду не полезу!.. И тебе нечего. Пока с течением совладаешь, их след простынет.

Взрослый тать заругался: и стыдными словами, и богохульными.

Богохульными не надо бы — Алёшка как раз к Матушке-Богородице взывал. Во-первых, чтоб уговорила Сына Небесного попридержать молоньи-зарницы — выдадут. А во-вторых, чтоб Она, Оберегательница Младенцев, не дала дитёнку сызнова заголосить. Чудное у княгини было чадо. Пока по дороге скакали, орало, будто режут. А ныне, воистину вися меж молотом и наковальнею, безмятежно молчало. Да надолго ли? Один писк, и Лёшке-блошке по земле больше не прыгать. Отправится туда, куда уж угодил Ильша, царствие ему Христово…

— Что за сатанята? Откуда взялися? — Разбойник, наконец, перестал грязнословить. — А, не о том теперь голову ломать надо… — Дальше он заговорил смутно, для Алёшки непонятно. — Время, время! Не до жиру, быть бы живу… Вот что, Яха. В Троицу я поскачу, хоть бы и с пустыми руками. Не я один такой, авось голову не снимут… — Голос стал тверже. — Ништо, поглядим еще! С зятьком и сестрицею после разберёмся. Коли ныне грозу пронесёт, может, всё ещё и к лучшему обернётся. А ты домой мчи. Самое дорогое тебе доверяю, сына. В деревню его вези, жди от меня вести.

— Сделаю, Боярин. А как будешь за казну-икону ответ держать?

— Перед кем? Перед Сонькой? Ей теперь всё едино пропадать. Зубы сцепит, ничего Нарышкиным не отдаст. Рада будет, что шиш им, а не Спас с червонцами. А ещё и про дитё своё подумает. Стоит ли меня наветом гневить? Нет, Соньки мне бояться нечего… Ладно, не твоего ума дело. Жги в Москву, а я вдоль берега, к Троицкой дороге.

Забряцала сбруя, — это они коней разворачивали. Ещё немножко, и спасение!

— Вот что! — громко позвал Боярин. — Если сына без меня крестить, не Софронием — Петром. Понял?

Наконец-то ускакали, слава Те, Заступница.

Долго, с трудом Алёшка выбирался наверх, искряхтелся весь.

Вытянул из люльки младенца, который, невинная душа, оказывается, сладко спал.

Ушёл с плотины попович ещё не скоро. Хоть и близко было до страшного колдовского дома, но Лёшка в ту сторону и не смотрел. Лишь на бурливую чёрную воду, в которой сгинули Илья с княгиней Милославской.

Стоял, трясся от горя и холода. Сам не заметил, что плачет в голос. От шума проснулось дитё, тоже запищало.

Так и ревели вдвоем — мальчишка навсхлип, безутешно, девчоночка жадно и требовательно.

* * *

Назавтра днём лаковая тележка, одвуконь, в приличном честному имени Никитиных посеребренном уборе, ехала к стольному городу по шумной Троицкой дороге. Места в повозке было немного, поэтому Ларион Михайлович правил сам. Рядом сидел отец Викентий в лучшей своей рясе, с умащёнными власами, расчесанной на две стороны бородой. Оба родителя были бледны, ибо провели тревожную, бессонную ночь. Сыновья их притащились домой лишь под утро, поврозь. Митька раньше, с синяком. Лёшка сильно позже, расцарапанный и драный. Оба получили своё, это уж как по-отецки полагается, но не ныли, не орали, снесли наказание по-диковинному смирно.

Разбираться, где болтались до рассвета, из-за чего разодрались и почему на себя не похожи, было некогда. Сразу после порки пришлось их мыть, чесать, следы драки белилами замазывать, наряжать в праздничное, и скорей в дорогу. До Москвы неблизко. Давай Бог к послеполудню поспеть. Сами виноваты, что некормлены остались, а выспаться можно и в дороге.

Они и правда скоро уснули, раскинувшись на тюфяках со свежим сеном и прижавшись друг к другу.

Отцы часто оглядывались, вздыхали. Спящие чада были похожи на двух кротких ангелов. Один — в нарядном алом кафтанчике, сафьяновых сапожках, сребронитяном поясе; другой — в хорошем синем армячке, вышитой по вороту рубашке.

И у помещика, и у попа на сердце кошки скребли, особенно же тосковал Викентий, боялся, что нынче расстанется с сыном навсегда. Он и давеча, когда Лёшку вервием по заднице стегал (нельзя было не постегать), руку придерживал и слезы глотал.

За повозкой, перебирая копытами, шли два коня под бархатными попонами: большой вороной Лариона Михайловича и маленькая, но юркая лошадка для Мити. Доберутся до Москвы — пересядут в седла, как положено настоящим дворянам, а в тележке поедут поп с попёнком.