Элизабет Костелло

— Если хотите, я могу изобразить подражание убеждениям. Этого будет достаточно для вас?

В его ответе чувствуется нетерпение, как будто он уже много раз слышал подобное предложение.

— Напишите заявление как положено, — говорит он. — Принесите его, когда оно будет готово.

— Очень хорошо, так я и сделаю. В котором часу вы уходите с работы?

— Я всегда здесь, — отвечает он, из чего она делает вывод, что город, в котором она находится, — где страж у ворот никогда не спит, а людям в кафе некуда идти, потому что у них нет другого занятия, как только сотрясать воздух своей болтовней, — что этот город не более реален, чем она сама; не более, но, наверное, и не менее.

Сидя за одним из столиков на тротуаре, она проворно сочиняет то, что должно стать ее заявлением: „Я писательница, пишу беллетристику. Я придерживаюсь убеждений только в рамках моей профессии. Твердые убеждения стали бы мне помехой. Я меняю убеждения, как меняю места, где живу, или одежду — в зависимости от своих потребностей. На этом основании, учитывая мою профессию, прошу сделать исключение из правила, о котором сейчас впервые услышала, а именно, что каждый проситель должен придерживаться одного или более убеждений“.

Она относит свое заявление в домик у ворот. Как она и ожидала, оно отвергнуто. Мужчина за столом не откладывает его для передачи вышестоящему начальству-заявление явно этого недостойно, он только качает головой, бросает листок на пол и снова пододвигает ей чистый.

— Во что вы верите, — говорит он.

Она возвращается к своему стулу на тротуаре. Интересно, не превращается ли она в некое учреждение: старая женщина, которая говорит, что она писательница, исключение из правил? Женщина, возле которой всегда стоит черный чемодан (что в нем лежит, она уже не помнит), она пишет прошения, одно за другим, кладет их перед мужчиной в сторожке, а этот мужчина отбрасывает их в сторону как негодные, не дающие права пройти?

— Нельзя ли мне заглянуть? — говорит она после второй попытки. — Просто заглянуть туда, посмотреть, что находится по другую сторону? Только посмотреть, стоит ли это таких хлопот.

Мужчина тяжело поднимается из-за стола. Он не так стар, как она, но и не молод. На нем сапоги для верховой езды; на синих саржевых брюках красные лампасы. Как ему, должно быть, жарко, думает она. А зимой как холодно! Незавидное местечко — охранять ворота.

Он ведет ее мимо солдата, опирающегося на свое ружье, и вот они уже перед самыми воротами, достаточно крепкими, чтобы преградить путь целой армии. Из висящего у него на ремне подсумка он достает длинный ключ. Может быть, сейчас он скажет, что ворота построены специально для нее, и только для нее одной, и что ей не суждено когда-нибудь пройти через них? Не следует ли напомнить ему, что она знает сценарий?

Ключ дважды поворачивается в замке.

— Ну вот, можете удовлетворить свое любопытство. — говорит мужчина.

Она приближает лицо к щели. На миллиметр, на два миллиметра он отодвигает створку, потом снова закрывает ее.

— Вы всё увидели, — говорит он. — В отчете об этом будет сказано.

Что она увидела? Несмотря на свое неверие, она думала, что невозможно вообразить то, что находится за створками ворот, сделанных из тикового дерева и меди и, несомненно, еще из какого-то материала, который трудно определить. А увидела свет, такой слепящий, что земному зрению трудно его выдержать. Однако свет вовсе не такой уж невообразимый. Он просто сверкающий, может быть, более ослепительный, чем любой другой свет, который ей приходилось видеть раньше, но совершенно такой же природы, — как если бы вспышка магния длилась бесконечно.

Мужчина похлопывает ее по руке. Этот жест — чрезвычайно личный — удивляет ее. Похоже на тех мучителей, рассуждает она, которые заявляют, что вовсе не желают вам зла, а просто выполняют свой тяжелый долг.

— Теперь вы видели, — говорит он. — Теперь вы будете больше стараться.

В кафе она на итальянском языке заказывает себе питье — вполне подходящий язык, говорит она себе, для этого опереточного города — и платит за напиток купюрами, которые обнаруживает в сумке, — как они к ней попали, она не помнит. Они выглядят как игрушечные деньги: на одной стороне изображена какая-то бородатая знаменитость девятнадцатого века, а на другой указано их достоинство — 5, 10,25, 100 — в оттенках зеленого и светло-вишневого цвета. Пять чего? Десять чего? Но официант берет купюры: наверное, в каком-то смысле они годятся.