Я возьму сам

И еще:

«Ханна аль-Фахури сказал: „Ему были свойственны воинственность, решимость в риске, бесстрашие, неиссякаемая энергия… Аль-Мутанабби обладал такими качествами, как стойкость, непоколебимая решительность, и никакие превратности судьбы не могли заставить его пасть духом.“»

И еще:

«…человек у ночного костра невесело ухмыльнулся. Поворошил угли палкой с завитком на конце, похожим на вытянутую букву вав; и в ответ иные буквы зарделись, заплясали в очнувшемся пламени — алиф, мим, нун, син, каф… ты, гроза, гроза ночная… Заревая кобылица пока что существовала лишь в воображении человека, до бега ее оставалось не меньше трех часов, а реальность была совсем иной: костер, который пришлось разводить заново, ежеминутно поминая шайтана над сырыми дровами…»

Когда Абу-т-Тайиб наконец захлопнул книгу и обернулся — собутыльника, минутой ранее выяснявшего черед дружеского пения, рядом не было.

Лишь в углу молчал идол из серого камня; но на идола поэт смотреть не стал, потому что идолопоклонничество — это грех.

— Не складывается жизнь… — поэт сложил калам с ножичком в пенал, плотно закупорил чернильницу и стал заворачивать пенал в платок. — Нет, не складывается…

«Какая жизнь? — беззвучно спросили из угла. — Какая, приятель — та или эта?»

— Неприкаянный я, перекати-поле… носит ветром, и куда ни занесет, везде одно и то же!..

«Ты сказал! — плясали пылинки в луче зари рассвета, и молчал алтарь с книгой в кожаном переплете. — Ты сказал… ты…»

Абу-т-Тайиб подошел к двери и стал колотить в нее кулаком.

6

Открыли не скоро.

КАСЫДА О ВЗЯТИИ КАБИРА

• Не воздам Творцу хулою за минувшие дела,
• Пишет кровью и золою тростниковый мой калам,
• Было доброе и злое — только помню павший город,
• Где мой конь в стенном проломе спотыкался о тела.

• Помню: в узких переулках отдавался эхом гулким
• Грохот медного тарана войска левого крыла,
• Помню: жаркой требухою, мертвым полем под сохою,
• Выворачивалась площадь, где пехота бой вела.

• Помню башню Аль-Кутуна, где отбросили к мосту нас,
• И вода тела убитых по течению влекла,
• Помню гарь несущий ветер, помню, как клинок я вытер
• О тяжелый, о парчовый, кем-то брошенный халат.

• Помню горький привкус славы, помню вопли конной лавы,
• Что столицу, как блудницу, дикой похотью брала.
• Помню, как стоял с мечом он, словно в пурпур облаченный,
• А со стен потоком черным на бойцов лилась смола —

• Но рука Абу-т-Тайиба ввысь указывала, ибо
• Опускаться не умела, не желала, не могла.
• Воля гневного эмира тверже сердцевины мира,
• Слаще свадебного пира, выше святости была.

• Солнце падало за горы, мрак плащом окутал город,
• Ночь, припав к земле губами, человечью кровь пила,
• В нечистотах и металле жизнь копытами топтали,
• О заслон кабирской стали знатно выщерблен булат!

• Вдосталь трупоедам пищи: о стервятник, ты не нищий!..
• На сапожном голенище сохнет бурая зола.
• Над безглавыми телами бьется плакальщицей пламя,
• Над Кабиром бьет крылами Ангел Мести, Ангел Зла,

• Искажая гневом лица, вынуждая кровь пролиться —
• Плачь, Златой Овен столицы, мясо бранного стола!
• Плачь, Кабир — ты был скалою, вот и рухнул, как скала!
• …Не воздам Творцу хулою за минувшие дела.

Глава двенадцатая,

полная загадок без разгадок, вопросов без ответов, мудрости и глупости, а также воодушевленных разговоров; но то, что богомолец-ходжа обязан после обхода Каабы посетить Стоянку Авраама — это так и остается невыясненным.

1

Во дворе постоялого хана плясал дервиш. Исступленно, самозабвенно; третий час плясал. Метались полы одежд цвета меда, билась стягом траура лиловая накидка, противореча танцу; высокая шапка-конус, крестообразно обмотанная чалмой, чудом удерживалась на голове — а ноги странника переступали, притоптывали, отбивали неслышный иным ритм, сгибались в коленях, подбрасывали в воздух сухое тело…

Неподалеку, ближе к коновязям, валялся посох с железным набалдашником.

И еще: котомка, откуда высовывалась другая шапка, в форме ладьи, испещренная письменами — будто чайка прогулялась по мокрому песку.

— Ай, святой человек! — цирюльник ловко шлепнул на макушку клиента горсть мыльного настоя и ухватил помазок из конского волоса. — Ай, славно пляшет, душу Аллаху выворачивает!