Эгипет

Те же люди, что и вчера, — ну, может, люди и другие, но точно такие же — сидели перед маленьким магазинчиком и негромко поздоровались с ним, когда он прошел через скрипучую сетчатую дверь; в помещении чем-то приятно пахло. Он бросил в почтовый ящик письмо Споффорда, адресованное Роузи, и достал десятицентовую монетку и письмо, полученное из колледжа Питера Рамуса.

Через полчаса он снова стоял на улице, ошеломленный, не зная, злиться ему или смеяться. Он рассмотрел еще раз при солнечном свете, то письмо, которое привело его сюда, соблазнило поехать в такую даль и выбросило на песчаную отмель; оно выглядело вполне реальным, на конверте значилось его имя, и вроде бы даже не отбитое штемпелем; на оборотной стороне липли к пальцам какие-то буквы, снизу подпись чернилами — нет, при ближайшем рассмотрении оказалось, что это все-таки штемпель. И тем не менее оно было фальшивым, его произвел на свет какой-то безмозглый компьютер в администрации колледжа, тогда как исторический факультет оного давно уже успел принять совсем другое решение.

Вакансия, на которую ему предложили подать заявление, была давным-давно заполнена, еще до того, как он уехал из города, даже раньше, чем он получил это письмо-призрак.

До истины добраться оказалось не легко. Ответственный за злополучное письмо компьютер как раз «завис», и теперь до висевшей на нем информации, до тонких струек электромагнитного поля, было уже не добраться. Секретарши в факультетском деканате отказывались верить в самую возможность настолько идиотского стечения обстоятельств, и даже когда Пирс сам вынужден был выдвинуть «компьютерную» версию, не очень-то в нее веря, они, похоже, склонны были переложить вину на него. Почему он не перезвонил перед тем, как ехать?

Почему он не перезвонил? Ну почему он не перезвонил? Все еще держа письмо в руках, Пирс брел по шоссе. Докатились: нам теперь надлежит всякий раз перезванивать, дабы убедиться в том, что затеянное нами предприятие — реальность, а не очередной глюк злокозненного электронного пакостника. Сам виноват, что поверил почте. Господа, я получил ваше от 15-го сего, будьте так Добры, оно действительно имеет силу или это, типа, шутка?

Может, в суд на них подать? Он все-таки рассмеялся, стоя на узком мостике через реку, он саркастически хмыкнул и помотал головой, словно желая вытряхнуть из нее тот вариант будущего, который — он еще не до конца осознал это — ушел от него, испарился. Теперь уже поздно обращаться куда-то еще — учебный год на носу.

Так что, значит — как ни болела, померла? — подумал он, глядя вниз на неспешные бурые воды реки. Значит, он теперь свободен от занятий историей?

Может быть, его опять возьмут в тот старый книжный магазин. Надо как-то жить дальше — и жить довольно долго… И чем себя занять?

Заняться овечками. Он снова рассмеялся, голова была пустая, думать дальше попросту не имело смысла, потому что все на свете здравые рассуждения вели к одному и тому же выводу. Но он не станет возвращаться в Барнабас, не станет унижаться перед Эрлом Сакробоско. Ни за что на свете.

Он повернул обратно к Споффорду, не разбирая дороги, и чуть не угодил под машину — здоровенный фургон, полный багажа, детей, собак, который как раз в этот момент за его спиной внезапно въехал на мост, едва поместившись в пролет, и пронесся через реку, запятнав остаток дня бензиновой гарью.

Глава седьмая

Пьеса была об убийстве Цезаря в Капитолии; по его белой тоге, надетой поверх бархатной куртки и шелковых рейтуз, струилась красная кровь, заговорщики били его раз за разом, лезвия кинжалов уходили в рукоятку, одновременно выпуская устрашающие фонтаны крови, — а они все кололи и кололи его. У великого Цезаря еще оставалось время произнести, шатаясь и истекая кровью, пространную речь о зависти, что вечно норовит низринуть орлов, парить привыкших в вышине, — брутальная, скотская зависть, сказал он, и засим последовал мудреный каламбур о Бруте и брутальных бурых зверях, которые теперь берут свое и которых он пригрел за пазухой, как тот греческий мальчик лисенка, а о дальнейшем он не ни слова, как тот маленький спартанец, когда зверь рвал ему внутренности. Он произнес еще много слов, и кое-кто из зрителей охал от жалости и потрясения, а некоторые смеялись над тем, что он до сих пор не умер; тогда он закрыл лицо окровавленной тогой и грохнулся во весь рост на дощатый настил: подмостки содрогнулись от удара.