Кавалер в желтом колете

— Я думал…

— Н-ну?

В смятении чувств я замолчал, не в силах пошевелить языком. Гуадальмедина наблюдал за нами удивленно, чтобы не сказать — оторопело. Сунув шпагу под мышку, он правой рукой ощупывал мякоть левой и морщился от боли.

— Спятил ты, Алатристе, — проговорил он.

Капитан же поднял руку с зажатым в ней кинжалом, как бы требуя время на размышления. Светлые глаза его из-под широкого поля шляпы пронзили меня, как два стальных острия.

— Что ты здесь делаешь?

Теперь я понял, что значит «убийственный тон», и, клянусь вам, господа, несколько оробел.

— За вами шел.

— Зачем?

Сглотнув слюну, я представил, как Анхелика, притаившись под портиком, издали наблюдает за мной. А может быть, она уже ушла?

— Я опасался, что вам подстроят засаду. — Голос мой мало-помалу обрел прежнюю твердость.

— Оба спятили, — веско заключил Гуадальмедина.

Однако в голосе его слышалось явное облегчение. Мой неожиданный приход позволил ему выйти из затруднительного положения, не поступившись честью и сохранив жизнь.

— Нам всем следует помнить о благоразумии, — добавил он.

— Что ваше сиятельство разумеет под благоразумием? — осведомился капитан.

Граф посмотрел на дом, остававшийся темным и безмолвным, и пожал плечами:

— Хватит на сегодня.

Эти слова были достаточно красноречивы. Я с горечью понял, что для него, для графа Альваро де ла Марка, дом на улице Лос-Пелигрос или то, из-за чего произошла стычка, были делом третьестепенным. Они с Диего Алатристе обменялись ударами, и это накладывало на обоих известные обязательства. Раз уж дошло до такой крайности, то схватку можно отсрочить, но ни в коем случае нельзя предать забвению. Дружба — тем более старинная — дружбой, но Гуадальмедина — вельможа, Алатристе же — простой солдат, у которого, кроме шпаги, ничего нет: ему, как гласит поговорка, и мертвым-то упасть некуда. Будь на месте графа другой человек, равный ему по положению, и сумей он подавить вполне естественное желание просто-напросто подослать к капитану полдюжины убийц, после происшествий сегодняшней ночи тот немедленно отправился бы ворочать веслом на галеры или кормить клопов в каталажке. Слава богу, Гуадальмедина был не таков. Не исключено, что он, как и его недавний противник, придерживался старинного правила, что клинок без нужды не вынимают, а без славы не вкладывают, и однажды начатое дело следует продолжить в подходящем месте и в спокойной обстановке, где ни тому, ни другому не надо будет беспокоиться ни о ком, кроме самих себя.

А капитан смотрел на меня, и глаза его мерцали во тьме. Потом очень медленно, словно бы пребывая в задумчивости, спрятал в ножны шпагу и кинжал. Молча переглянулся с Гуадальмединой и положил мне руку на плечо.

— Никогда больше так не делай, — промолвил он хмуро.

Его железные пальцы с такой силой сжали мое Плечо, что мне стало больно. Он наклонился совсем близко, у самых моих глаз оказался орлиный нос над густыми усами, пахнуло таким привычным запахом кожи, вина, железа. Я попытался высвободиться, но он держал крепко.

— Никогда больше не ходи за мной, — повторил он. — Никогда.

И все нутро мое скрутило от стыда и раскаянья.

V

Вино из Эскивиаса

Худо мне стало на следующий день, когда, присев в дверях таверны «У Турка», я наблюдал за капитаном Алатристе. А он расположился за столом, имея перед собой кувшин вина, блюдо со свиной колбасой и книгу — если память мне не изменяет, «Жизнь оруженосца Маркоса де Обрегона» — которую за все утро так и не открыл. Колет его был расстегнут, сорочка распахнута на груди. Он сидел, привалясь к стене спиной, уставив зеленоватые глаза — от солнца они казались еще светлее — в одну точку, находящуюся где-то на улице Толедо. Я старался держаться поодаль, ибо терзался сильнейшим стыдом за свое вчерашнее бессовестное вранье, на которое подвигло меня то удивительное существо, та дама, барышня, девчонка — называйте как хотите, — которая умудрялась кружить мне голову до такой степени, что я сам не сознавал, что делаю. Как раз тогда мы с преподобным Пересом, из уважения к Алатристе принявшим на себя заботу о моем образовании, переводили некое место у Гомера, где Одиссея обольщают своим пением сирены — вот в таком примерно состоянии духа я находился. Ну, стало быть, все утро я старательно избегал встречи с хозяином, благо Каридад беспрестанно гоняла меня туда-сюда с поручениями: то за свечами, то за кремневой галькой, то ей трут понадобился, а потом послала в аптеку Фадрике Кривого за миндальным маслом, по возвращении же велела доставить преподобному корзину со свежевыстиранным бельем. И вот теперь, освободясь и пребывая в праздности, я шатался без дела на углу улиц Толедо и Аркебузы, глазел на катившиеся мимо кареты, на скрипучие телеги, доставлявшие разные товары на Пласа-Майор, на вьючных мулов, на осликов, верно служивших водоносам и оставлявших горы навоза на скверно вымощенной улице, по которой текли струи грязной воды. Временами я поглядывал на капитана и всякий раз видел его в задумчивой неподвижности. Дважды, правда, поднимал он глаза на Каридад, в фартуке и с засученными рукавами сновавшую по своему заведению, и вновь, не произнося ни слова, углублялся в свои думы.