Кавалер в желтом колете

Анхелика, по-прежнему держа кинжал у моей шеи, за волосы, рывками, подтащила меня к кровати, повалила на нее вниз лицом. Потом вскарабкалась сверху, оседлала, стиснув коленями поясницу и продолжая крепко держать меня за волосы. Отвела наконец лезвие от горла, и я почувствовал — прильнула губами к этой кровоточащей ране, лаская языком ее края, целуя, как раньше целовала мои губы.

— Как я рада, — прошептала она, — что еще не убила тебя.

Снова полоснул по глазам яркий свет. Вернее сказать — по правому глазу: левый был закрыт таким кровоподтеком, что казалось: веки налиты свинцом, будто кости, употребляемые нечистыми на руку игроками. На этот раз от двери к нему приближались две фигуры. Он глядел на них, по-прежнему сидя на полу, привалясь к стене и со 26 скрученными за спиной руками — он так и не сумел их высвободить, несмотря на все усилия, от которых в кровь ободрал себе запястья.

— Узнаешь? — раздался резкий голос.

И теперь, когда фонарь осветил вошедшего, Алатристе тотчас узнал его — узнал и при всей своей немалой выдержке невольно вздрогнул. И кто бы, раз увидав, позабыл эту тонзуру во всю макушку, это бескровное лицо с запавшими щеками аскета, эти глаза, горящие огнем неистового фанатизма, это черно-белое одеяние доминиканцев? Кого угодно ожидал здесь встретить капитан, но только не падре Эмилио Боканегру, председателя трибунала инквизиции.

— Ну все, — сказал он. — Теперь мне точно крышка.

Послышался сипловатый смешок — Гвальтерио Малатеста, державший фонарь, оценил капитанову реплику. Инквизитору, однако, чувство юмора было не присуще. Глубоко сидящие глаза впились в арестанта:

— Я пришел тебя исповедать.

Алатристе ошеломленно поднял глаза на итальянца, но Малатеста на этот раз воздержался от каких бы то ни было комментариев. Судя по всему, дело обстояло серьезно. Уж куда серьезней.

— Ты — продажная тварь, наемный убийца, — продолжал меж тем монах. — За свою презренную жизнь ты многократно попрал каждую из заповедей Христовых и все их разом. Теперь пришла пора держать ответ.

Капитан, к собственному удивлению сохранивший хладнокровие, сумел пошевелить языком, который при упоминании исповеди прилип у него к гортани.

— Ладно. Держу.

Доминиканец поглядел на него бесстрастно, будто не слыша этих слов.

— Господь в неизреченной милости своей дает тебе возможность искупления. Ты сможешь спасти свою душу, хотя для этого и придется много сотен лет провести в чистилище. Через несколько часов ты обратишься в орудие божьего промысла, подобное мечу Иисуса Навина… От тебя зависит, пойдешь ли ты на это с сердцем, затворенным для Божьей благодати, или примешь это с доброй волей и чистой совестью… Понимаешь?

Алатристе пожал плечами. Одно дело — лишиться головы, и совсем другое — позволить, чтобы ее забивали подобной чушью. Он не понимал, хоть убейте — за этим, впрочем, задержки не будет, — какого Дьявола принесло сюда этого остервенелого монаха.

— Я понимаю только, что сегодня вроде не воскресенье. Так что хорошо бы обойтись без проповедей…

Эмилио Боканегра немного помолчал, не сводя глаз с арестанта. Потом наставительно воздел костлявый перст:

— Очень скоро все узнают, что наемный клинок по имени Диего Алатристе, воспылав ревностью, которую пробудила в нем новоявленная Иезавель, освободил Испанию от монарха, не достойного носить ее венец… В руках Господа, избравшего тебя своим орудием, и такое отребье, как ты, послужит правому делу.

Глаза доминиканца сверкали. До Алатристе только теперь дошел смысл всех этих мудреных иносказаний. Он, стало быть, — меч Иисуса Навина. Или, по крайней мере, войдет в качестве такового в историю.

— Пути господни неисповедимы, — из-за спины монаха добавил Малатеста, убедившись, что капитан наконец уразумел.

Прозвучало это убедительно, уважительно и ободряюще. Но для тех, кто знал итальянца так, как знал его Алатристе, в его словах заключался чистейший цинизм. Помалкивал бы лучше. Доминиканец полуобернулся к Малатесте и не успел еще взглянуть на него, как тот осекся. В присутствии падре Эмилио даже итальянец не осмеливался зубоскалить.

— А отправляет меня по этим путям полоумный монах, — со вздохом промолвил капитан.

И тотчас голова его мотнулась в сторону от звонкой пощечины.

— Придержи язык, мерзавец. — Падре Эмилио держал руку на весу, угрожая новым ударом. — Повторяю: это для тебя единственная возможность спастись от вечного проклятия.