Беременная вдова

Те, кому от двадцати восьми до тридцати пяти, идеально свежие — это супер-элита, цари и царицы; те, кому от восемнадцати до двадцати восьми, плюс те, кому от тридцати пяти до сорока пяти, — это бояре, аристократия; все остальные, кому меньше шестидесяти, составляют буржуазию; все, кому от шестидесяти до семидесяти, представляют собой пролетариат, массы; а все, кто еще старше, — это крепостные и призраки рабов.

Массы — многие. О да, нас будет много (он имел в виду поколение, которое называли, все с меньшей любовью, «детьми большого бума»). И нас тоже будут ненавидеть. «Управление — при жизни по крайней мере одного поколения, — читал Кит, — будет вопросом передачи богатства от молодых к старым». И им, молодым, это не понравится. Им не понравится «седой шторм», когда старики захапывают себе социальные услуги и отравляют воздух в клиниках и больницах, подобно наплыву чудовищных иммигрантов. Будут возрастные войны и хронологические чистки…

Не исключено, что это возможное будущее объясняет еще одну аномалию возрастной системы: она несовместима с разногласиями. Старики не агитируют и не пропагандируют, они даже не жалуются на систему — больше не жалуются. Раньше бывало, но теперь перестали. Не хотят привлекать к себе внимание. Они старые. У них и так достаточно проблем.

Но нам она представляется правильной, нам она, эта возрастная система, представляется подходящей, глубоко и гибко демократичной. Современная реальность — это вкус во рту людей идеально свежих. Лежа при смерти, немногие из нас будут иметь возможность насладиться этой неоценимой привилегией — тем, что рождены с белой кожей, голубой кровью и мужским половым членом. Хотя на каком-то этапе нашей истории мы были молоды — все и каждый из нас.

* * *

Чистый ручей протекал, серебрился; вкруг зеленела трава. Не прикасались к нему пастухи, ни козы с нагорных пастбищ, ни скот никакой, никакая его не смущала птица лесная. Там, от охоты устав и от зноя, прилег юноша нежный. Жажду хотел утолить, но жажда возникла другая…

С первого мига, лишь только пришла любовь — призрак бегучий, — юноша сам от своих погибает очей. Сколько лукавой струе он обманчивых дал поцелуев! Сколько, желая обнять в струях им зримую шею, руки в ручей погружал, но себя не улавливал в водах! Словно коснется сейчас…

• Я улыбаюсь, — и ты; не раз примечал я и слезы,
• Ежели плакал я сам; на поклон отвечал ты поклоном
• И, как могу я судить по движениям этих прелестных
• Губ, произносишь слова, но до слуха они не доводят.

И вот случилось, однако же слишком поздно: «Он — это я! Понимаю… Все, чего жажду, — со мной… О, если только бы мог я с собственным телом расстаться!»

И в ответ на его стон: «Увы мне!» — вторила тотчас же Эхо, на слова отзываясь: «Увы мне!» Эхо — или же призрак Эхо. Или же эхо Эхо. «Мальчик, напрасно, увы, мне желанный!»

С собственным телом расстаться. То было его последнее желание. И оно сбылось — смерть закрыла глаза, что владыки красой любовались.

* * *

Сильвия сказала:

— Мам, вы лузеры. Не вы, а вся первая волна. Вы упустили свой шанс, и больше его не будет.

— Мы поступили по-наполеоновски.

— Вы поступили по-наполеоновски.

По словам Сильвии, сексуальная революция, подобно французской (возможно), рассредоточила свои основные силы в экспансии, не остановившись, чтобы закрепиться в базовой точке. По ее мнению, первый и, не исключено, единственный пункт манифеста должен звучать следующим образом (и Кит понимал, что пункт этот является существенным, ибо он его пугал): «Дома — фифти-фифти».

— Фифти-фифти. Вся эта чушь собачья по поводу дома и детей. Без дефиса. Фифтифифти. Только вы не смогли это довести до ума. Вы расправили крылья не в ту сторону. Вы захватили не ту власть. Администрация, принятие решений. Тоже чушь. Приходит по почте какой-то богомерзкий документ, и папа такой встает рядом с тобой с потерянным видом. А ты вырываешь его у него из рук. Я его видела… Я знаю, сейчас ему тяжело, но даже в лучшей форме он все равно не делает и десятой части того, что делаешь ты. Плюс к тому ты деньги зарабатываешь. И даже не орешь на него. Просто спускаешь ему все с рук.

— Я не такая, как ты. Меня так воспитывали.

— Ага. Так в чем выражается твой протест? Десять минут шумного мытья посуды. Мам, ты лузер.