ХРАМ НА РАССВЕТЕ

Хонда недоумевал. В то утро Кэйко определенно сказала: «Хорошо еще, что не было Джека. А то он наделал бы шуму». А Макико говорит, будто Джек был. Что это — неверно истолкованные слухи или Кэйко солгала? Обнаружив, что Кэйко порой бессмысленно лжет, Хонда испытал чувство тайного превосходства и не торопился поделиться своим открытием с Макико, он хотел избежать опасности быть втянутым в женские сплетни. Тем более что говорил он с Макико, которая, как известно, могла спокойно солгать и перед судом. Хонда не лгал, но у него была привычка закрывать глаза на ненужную ему правду: он просто, как на проплывавший по рву мусор, не обращал на нее внимания. Это можно было назвать маленькой слабостью, сохранившейся у него со времен службы в суде.

Хонда собирался сменить тему разговора, и тут подошла госпожа Цубакихара, всем своим видом показывая, что ищет покровительства Макико.

Хонду поразило, как страшно изменилось лицо госпожи Цубакихара за то время, что он ее не видел. В ее печали была какая-то опустошенность, глаза смотрели без всякого выражения, губы будто с вызовом накрашены помадой оранжевого цвета, и это порождало странное ощущение.

Макико, улыбаясь глазами, вдруг коснулась пальцами белого пухлого подбородка своей ученицы и, приподняв этот подбородок, словно демонстрируя его Хонде, сказала:

— Эта женщина меня очень беспокоит. Все время пугает меня: «Умру, умру…»

Госпожа Цубакихара, казалось, готова была стоять так бесконечно, но Макико сразу убрала руку. Цубакихара, оглядев газон, по которому стал наконец гулять вечерний ветер, севшим голосом, словно нехотя, сказала Хонде:

— Таланта у меня все равно нет, сколько я ни проживу, он не появится.

— Если все, у кого нет таланта, должны умереть, то в Японии никого не останется, — отозвалась Макико.

Хонда с ужасом слушал этот диалог.

41

Через два дня Хонда в четыре часа дня, как было условлено, ждал Йинг Тьян в вестибюле Токийского дома собраний. Он намеревался, если она придет, повести ее в ресторан, который открылся этим летом тут, на крыше здания. Вестибюль, уставленный кожаными креслами, был очень удобным местом — если раскрыть подшивку газеты, никто и не заподозрит, что вы кого-то ждете. Хонда положил во внутренний карман пиджака три из добытых с таким трудом сигар «Монте Кристо». Пока он их все выкурит, Йинг Тьян, наверное, появится. Единственное, что его беспокоило, так это портившаяся погода — если пойдет дождь, они вряд ли смогут пообедать в ресторане на крыше.

Опять он, пятидесятивосьмилетний богач, ждет тайскую девочку. При этой мысли Хонда почувствовал, как ушли тревоги и он снова вернулся к нормальной жизни. Жизнь была гаванью, а он от рождения не был кораблем. Просто вернулась единственная форма его существования — «ждать Йинг Тьян». Выходит, этим жила его душа.

Мужчина с деньгами, в возрасте, не обращавший внимания на примитивные мужские удовольствия. Несносный тип, теперь он, не раздумывая, собирался получить весь мир, но внешне был смиренен, и душа его предпочитала покоиться в отведенной ей нише. Так же он относился к истории и времени, к чуду и революции. Когда он, попыхивая сигарой, сидел на крышке, которой накрыл бездну, словно простой ночной горшок, и ждал, целиком положившись на волю той, кого он ждал, мечты его впервые обрели отчетливую форму, и в тумане он разглядел общие очертания высшего для себя счастья. Смерть… может быть, таким путем достигается порой высшее счастье?… Тогда Йинг Тьян, выходит, с самого начала означала для него смерть?

Тревога, отчаяние — всем этим он запасся. Период ожидания, похожий на темный фон, по которому перламутровыми раковинами рассыпаны опасения…

Из похожего на пещеру ресторанчика «Гриль Россини» доносился металлический звук раскладываемых столовых приборов — там готовились к ужину. Внутри у Хонды чувства и рассудок перепутались, словно посеребренные ножи и вилки в руках официанта, он не строил никаких планов (как это губительно для рассудка!), отбросил волю. Радость, которую Хонда обнаружил почти в конце жизни, состояла как раз в этом бессмысленном отказе от собственной воли, и, когда он ее отбрасывал, опять всплывала мысль, которая так мучила его с юности: «воля, способная творить историю», ведь история парила где-то в воздухе.

…На головокружительной высоте этого темного, возникшего словно ниоткуда времени летала на качелях, сверкая белым бельем, девушка. И это была Йинг Тьян.