По воле судьбы

— Я пришел, потому что мой брат просит меня сопровождать его в апреле в Киликию, — сказал Квинт Цицерон.

— Похоже, тебя не очень радует такая перспектива, Квинт, — тихо заметил Цезарь. — Мне будет тебя не хватать.

— И мне тебя тоже. Три года в Галлии были лучшими в моей жизни.

— Рад слышать это, потому что легкими эти годы не назовешь.

— Согласен. Но может, именно тем они и хороши. Я… я ценю твое доверие, Цезарь. Были случаи, когда я заслуживал нагоняя, как в деле с сигамбрами, но ты никогда меня не ругал. Не вынуждал почувствовать себя неудачником.

— Дорогой Квинт. — Цезарь тепло улыбнулся. — Мне не в чем тебя упрекнуть. Ты замечательно со всем справлялся. И я хотел бы, чтобы ты оставался со мной до конца. — Улыбка исчезла, взгляд вдруг стал отстраненным. — Каким бы этот конец ни был.

Озадаченный Квинт Цицерон вопросительно глянул на Цезаря, но его лицо опять стало невозмутимым. Естественно, большой брат Цицерон очень подробно описал младшему события в Риме, но Квинт не знал Цезаря так хорошо, как знали его Требоний или Децим Брут. И он не был в Бибракте, когда тот награждал солдат тринадцатого и пятнадцатого легионов.

Таким образом, Цезарь пошел к Кенабу, а Квинт Цицерон с тяжелым сердцем отправился в Рим. Будущее легатство не обещало стать для него ни выгодным, ни счастливым. Снова оказаться под каблуком старшего брата! Снова нотации, поучения, наставления. Нет, большая семья — это все-таки неудобство! О да…

Приближалась зима. Кенаб лежал в руинах, и там не было никого, кто мог бы оспорить намерение Цезаря использовать крепость в своих целях. Он устроил лагерь в крепостных стенах, разместил некоторых солдат в уцелевших домах, а остальных для максимального утепления заставил обложить дерном палатки и забросать их сверху соломой.

А потом поехал в Карнут — повидать главного друида.

Тот выглядел постаревшим. Лицо изможденное, светлые золотистые волосы прошила тусклая седина, голубые глаза потухли.

— Глупо было противостоять мне, Катбад, — сказал победитель.

О, это был истинный победитель! От макушки до пят! Неужели в мире нет ничего, что могло бы ослабить невероятную уверенность, исходящую от этого человека? Эта уверенность сияла над ним, как нимб, плотно окутывая мускулистое худощавое тело. Почему Туата допустили, чтобы в Галлию был послан именно он? Ведь в Риме так много бездарных лентяев!

— У меня не было выбора, — ответил Катбад, гордо вскидывая подбородок. — Я полагаю, ты пришел, чтобы взять меня в плен и повести за собой на своем триумфальном параде.

Цезарь улыбнулся.

— Катбад, Катбад! Ты принимаешь меня за глупца. Одно дело взять в плен противника на поле боя или арестовать взбунтовавшегося царя. Но делать своими жертвами жрецов мятежной страны — полное безумие. Надеюсь, ты заметил, что ни один друид не был схвачен и что никому из них не запретили исцелять страждущих и давать нуждающимся советы.

— Почему Туата стоят за тебя?

— Я думаю, они заключили союз с Юпитером Наилучшим Величайшим. В мире богов, как и у нас, действуют свои законы. Очевидно, Туата почувствовали, что силы, соединяющие их с галлами, каким-то таинственным образом ослабевают. Не по причине оскудения религиозного рвения в галлах. Просто грядут перемены, Катбад! Земля вращается, люди меняются, времена приходят и уходят. Может быть, Туата устали от человеческих жертвоприношений. Боги тоже подвержены переменам, Катбад.

— Ты человек сугубо практический, ты политик. Как можешь ты рассуждать о религии?

— Я всем сердцем предан своим богам.

— А душой?

— Мы, римляне, не верим в души так, как вы, друиды. Все, что остается после тела, — лишь бездумная тень. Смерть — это сон, — сказал Цезарь.

— Тогда ты должен бояться ее больше, чем мы, верящие, что будем жить после смерти.

— Я думаю, мы меньше боимся ее. — Голубые глаза вдруг наполнились болью, горечью, гневом. — Да и зачем желать какого-то продолжения? Ведь жизнь — это долина слез, цепь нескончаемых испытаний. Каждая завоеванная пядь земли оплачена милями поражений. Право на жизнь завоевывается, Катбад. Но высокой ценой! Чрезвычайно высокой! Знай, никто и никогда не победит меня. Я никому этого не позволю. Я верю в себя, и я знаю, как проживу свою жизнь.

— Тогда где же долина слез? — спросил Катбад.

— В косности мышления. В людском упрямстве. В отсутствии проницательности. В неумении расчислить, как лучше и деликатнее поступить. Семь долгих лет я пытался заставить галлов понять, что победа останется не за ними, что для будущего благополучия своей земли им следует подчиниться. А как поступают они? Бросаются в пламя, как мотыльки. Заставляют меня убивать, обращать в рабство, разрушать хутора, деревни и города. Я хотел бы сделать свою политику более мягкой и милосердной, но мне этого просто не дают! Как тут быть?