Продолжение ЖЖизни

Когда я учился классе в десятом, в Кемерово стояли сильные морозы, а я оказался в воскресенье на центральном проспекте. Я долго стоял на остановке и ждал троллейбуса или автобуса. Машин было очень мало, а автобусы по воскресеньям ходили совсем редко. Было градусов тридцать, я замёрз и пританцовывал, один на остановке. И чтобы себя развлечь, выпинывал на дорогу комья слежавшегося снега и наблюдал за тем, как машина наедет на комок и его раздавит. Ничего веселее придумать не мог. Три или четыре комка были раздавлены, автобус всё не шёл, и я выпнул на дорогу небольшую ледышку. Она так неудачно оказалась посреди дороги, что никакие машины на неё не наезжали: либо проезжали мимо, либо она оставалась между колёс. А машин было мало… Короче, я вышел и подпнул ледышку на то место, где чаще оказывались колёса, на нечто вроде колеи. Вернулся на свой наблюдательный пункт и ждал, пританцовывая от холода. Несколько машин проехало мимо, а потом появился ЗИЛ с прицепом. Сам-то грузовик проехал рядом с моей ледышкой, зато колесо прицепа её задело. Объект моего наблюдения пулей вылетел из-под колеса и угодил мне прямо в коленную чашечку правой ноги.

Это было так неожиданно и так больно, что я упал как подстреленный. В глазах потемнело, я сразу понял, что травма серьёзная (травма действительно была серьёзная, я потом некоторое время не ходил в школу и долго хромал – повреждена была сумка коленного сустава. Когда меня наконец довезли в тот день до дома, нога едва помещалась в штанину.) Я лежал на остановке один, плакал и смеялся. Обидно было ужасно и больно очень. Но всё это было так нелепо и смешно… и я думал: как жаль, что этого никто не видел, ведь не поверят же!

Тогда я понял, что гораздо проще переживать какую-то такую фигню, когда решительно некого обвинять и обижаться можно только на самого себя. На свою нелепость, глупость… короче, на себя. Так гораздо проще и, что самое важное, – эффективнее в смысле серьёзных жизненных выводов.

12 марта

Съездил в Петрозаводск и отыграл большие гастроли в Питере. Про Петрозаводск напишу отдельно, впечатлений много, и они разные. В Питере было тяжеловато. Во-первых, пять вечеров подряд, а это физически сложно. Во-вторых, гастроли пришлись на праздничные дни, а в праздники у людей особое настроение (улыбка). Короче, было много пьяных (улыбка). Когда ощущаю, или вижу, или слышу пьяного зрителя в зале, всегда напрягаюсь. Пьяный зритель – источник неожиданного. И даже если за весь спектакль он ничего плохого не сделает, устаю я от него довольно сильно. А в Питере их было много. Надо отдать должное, ничего особенного они не вытворили… Разве что седьмого пришли три дамы, сильно бальзаковского возраста, очень пьяные, сели в первый ряд, сказали мне несколько непонятых мною слов. Они сели уже после того, как спектакль начался, минут десять посидели, потом встали, одна послала мне воздушный поцелуй, и они ушли. Им явно было важнее продолжить, чем смотреть и слушать какого-то приезжего. Ушли они весело. Думаю, кто-то подарил им билеты на Восьмое марта.

Но самым тяжёлым зрителем за последние несколько лет была бабушка, которая пришла на спектакль «По По» 6 марта. Бабушка сидела в третьем ряду на приставном стуле строго посередине зала, и я её увидел во время первого же монолога. Точнее, даже не увидел, а услышал. Я услышал отчаянно громкий шелест. Она шелестела чуть ли не громче, чем я говорил. Я быстро нашёл источник шелеста и увидел старушку, которая сидела, прижимая к груди пакет. Она теребила его пальцами, будто специально создавая шум. На неё смотрели и оглядывались. Надо сказать, что сама бабушка ни на кого не смотрела. Она не смотрела даже на сцену. Она смотрела куда-то в бок и вверх. То есть, в темноту. Я прервал действие и попросил её не шелестеть. Но она… меня не услышала. Она вообще не слышала – или слышала очень плохо. Я понял, что попал в дурацкую ситуацию, но что-то надо было делать. Я пытался со сцены, стоя от неё метрах в пяти, привлечь её внимание. Мне это не удавалось. Благо помогли зрители, которые сидели рядом. Они всё-таки настроили её внимание на меня. Я попросил бабушку опустить пакет на пол и никому не мешать, но она категорически отказалась. Зал в это время несколько раз начинал смеяться, потом замолкал, опять смеялся…

Было ясно, что спектакль под этот шелест пройти не может. И что делать со старухой, непонятно. В общем, я был в тупике. Благо, соседи что-то ей сказали, и она положила пакет за спину. Шелест стал тише и перестал быть постоянным. В общем, можно было играть, что мы с Игорем Золотовицким и сделали. Бабка же весь спектакль то засыпала, то смотрела себе под ноги, то брала этот проклятый пакет, доставала из него какие-то бумажки и перебирала их. А в самом финале, видимо почувствовав кульминацию, засобиралась уходить. Она дала такого шелеста, что его услышали даже на балконе и галёрке. Это позволило нам остроумно сымпровизировать, но остановить её было невозможно. Как только зазвучала финальная музыка, бабка вскочила и ломанулась к выходу. Многим зрителям её до того не было видно, а тут стало видно, и я на неё указал. Зал проводил её аплодисментами.