Облачный атлас

Суббота, 28 декабря

В воображении моем как бы волшебным фонарем высвечивается картина того, как мальчик берет веревку, взбирается на мачту, завязывает петлю, распрямляется, обращая взор к своему Создателю, и бросается в пустоту. Что он чувствовал, когда рушился сквозь темноту? Спокойствие или ужас? Хруст ломающейся шеи.

Если бы я только знал! Я мог бы помочь этому ребенку сбежать с корабля, переломить его судьбу так же, как Чаннинги переломили мою, или помочь ему осознать, что никакая тирания не царит вечно.

У «Пророчицы» подняты все паруса, до последнего дюйма, и она несется очертя голову (не ради меня, конечно, но лишь потому, что гниет груз), покрывая ежедневно свыше 3 широты. Я ныне ужасно болен и заточен в своем гробу. Бурхаав, полагаю, уверен, что я от него прячусь. Он обманывается, ибо справедливое возмездие, которое я призываю на его голову, — это один из немногих огней, не погашенных во мне наступившей кошмарной апатией. Генри настаивает на том, чтобы я вел дневник, дабы хоть чем-то занимать свой разум, но перо мое становится все более непослушным и тяжелым. Через три дня мы достигнем Гонолулу. Мой верный доктор обещает сопроводить меня на берег, без каких-либо затрат с моей стороны найти мощное болеутоляющее средство и оставаться у моей постели, пока я полностью не выздоровею, даже если «Пророчице» придется отправиться в Калифорнию без нас. Да благословит Господь этого лучшего из людей! Писать сегодня больше не могу.

Воскресенье, 29 декабря

Так болен, что едва жив.

Понедельник, 30 декабря

Новая выходка Червя. Лопнули его мешочки с ядом. Мучаюсь от боли, пролежней и ужасной жажды. Оаху все еще в двух или трех днях пути к северу. Смерть — в нескольких часах. Я не могу пить и не помню, когда в последний раз ел. Взял с Генри обещание передать этот дневник в контору Бедфорда в Гонолулу. Оттуда он попадет к моей осиротевшей семье. Он клянется, что я доставлю его на собственных ногах, но надежды мои пошли прахом. Генри доблестно предпринял все возможное, но мой Паразит слишком уж яростен, и я должен препоручить свою душу Создателю.

Джексон, когда ты станешь взрослым, не позволяй своей профессии разлучать тебя с теми, кого ты любишь. На протяжении многих месяцев своего отсутствия дома я думал о тебе и твоей матери с неизменной любовью, и если ей суждено исчезнуть… ^[263]

Воскресенье, 12 января

Силен соблазн начать с конца, с открытия вероломного предательства, но тот, кто ведет дневник, должен придерживаться хронологии. Накануне Нового года головные мои боли раскатывались так громоподобно, что я вынужден был каждый час принимать лекарство Гуза. Качка не позволяла мне держаться на ногах, и я оставался в постели в своем гробу, блюя там в пакет, хотя во внутренностях у меня ничего не было, и содрогаясь то в ледяной, то в обжигающей лихорадке. Недуг мой уже нельзя было утаивать от команды, и мой гроб был взят под карантин. Гуз сказал капитану Молинё, что мой Паразит заразен, представая в силу этого образом бескорыстного мужества. (Соучастие капитана Молинё и Бурхаава в открывшемся впоследствии злодеянии невозможно ни доказать, ни опровергнуть. Бурхаав желал мне зла, но я вынужден признать маловероятным, чтобы он участвовал в преступлении, которое будет описано ниже.)

Вспоминается, как я всплыл на поверхность из лихорадочного мелководья. Гуз был совсем рядом, на расстоянии дюйма. Голос его понизился до любящего шепота. «Дорогой Юинг, ваш Червь корчится в предсмертных судорогах и испускает самые последние капли своего яда! Вы должны выпить вот это слабительное, чтобы исторгнуть из себя его отвердевшие останки. Оно заставит вас уснуть, но когда вы проснетесь, Червя, который так вас мучил, уже не будет! Близок конец ваших мучений. Отройте рот, в самый последний раз, послушайтесь меня, мой дорогой… вот, так оно лучше, и не обращайте внимания на привкус, это миррис, но давайте-ка покончим с ним, ради Тильды и Джексона…»

Стакан коснулся моих губ, а другой рукой Гуз поддерживал мою голову. Я попытался его поблагодарить. У снадобья был вкус миндаля и трюмной воды. Гуз поднял мою голову выше и поглаживал меня по адамову яблоку, пока я не проглотил жидкость. Время шло и шло, не знаю, как долго. Скрип моих костей был неотличим от скрипа корабельной обшивки.

---

263 Здесь почерк моего отца становится судорожным и совершенно неразборчивым. — Дж. Ю.