В разгар лета

— Это было глупо, но, как я всегда говорил тебе, невозможно быть полностью уверенным в том, что хорошо, а что плохо. Если бы я не пожил с цыганами, то никогда бы не встретил твою мать. Когда я впервые увидел ее, она была маленькой девочкой, примерно как ты сейчас. В то же время я встретил и мать Тамариск. Она всегда казалась такой грустной. Однажды ночью мы плясали вокруг костра…

— Накануне самого долгого дня в году? — вскричала я.

— Нет, тогда отмечали победу при Трафальгаре.

Все были радостные и возбужденные. Последствием этой ночи стало рождение Тамариск. Я — отец Тамариск!

Я сказала:

— Странные события происходят в такие ночи! Люди перестают быть самими собой. Может быть, это как-то связано с кострами?

Потом я опять стала думать о той ужасной ночи.

Мать Тамариск умерла, как я узнала, при родах, и поэтому Тамариск воспитывалась в нашей семье и знала Джонатана всю свою жизнь.

Они очень любили друг друга. Я могла это почувствовать, наблюдая, как Тамариск готова наброситься на любого, кто критиковал ее мужа. Такой же она была и со своими детьми; у них родились два мальчика, Ричард и Джон, которые росли дикими и необузданными, но очень любящими своих родителей.

Мне доставляли удовольствие визиты в Эверсли. Я любила окрестности, море, до которого было рукой подать, и старые дома неподалеку от Эверсли Грассленд и Эндерби, которые были частью одного фамильного владения. Моя мать жила в Грассленде со своим первым мужем, поскольку она была уже замужем до брака с моим отцом. А Эндерби принадлежал Питеру и Амарилис Лэнсдон. Дом был наследством Тамариск, но Питер уже давно выкупил его, и он использовался как деревенский дом, потому что Лэнсдоны жили в основном в Лондоне.

За несколько лет до этого отец продал наш дом в Лондоне: мы в нем не нуждались. На Альбемарл-стрит находился фамильный особняк, который довольно часто пустовал, и мы жили в нем, когда приезжали в Лондон. Лэнсдоны же владели большим особняком в Вестминстере. Этот дом всегда производил на меня огромное впечатление. Он был высокий, величественный, и из некоторых комнат открывался вид на реку.

Питер Лэнсдон был членом парламента. Когда правила его партия, он занимал высокий пост в правительстве и вел беспокойную жизнь, потому что был многими деловыми интересами связан с Сити. Он источал силу. Амарилис им очень гордилась. Его дочь Елена и сын Питеркин — это имя было ему дано, чтобы отличать его от отца, — относились к нему с благоговейным трепетом.

Я очень любила Елену и Питеркина. Елена была примерно на шесть лет старше меня, Питеркин — на четыре. Елену представили в свете — испытание, которое, как сказала мама, мне тоже придется перенести, после чего Елена возненавидела его. Все зависит от того, имеет ли девушка успех: если да, ей завидуют, если нет, презирают. Так вот Елену презирали все.

Конечно, я не говорю о ее матери: Амарилис была одной из тех добрых, милых и любезных женщин, которые щедро изливают на вас всю свою симпатию и благожелательность. Но Елена сказала мне, что ее отец был разочарован, он ведь хотел, чтобы она «сделала хорошую партию». Я могла это понять: дядя Питер добивался успеха во всем, за что бы ни взялся, и ожидал от своих детей того же.

Я сказала матери однажды;

— Мне кажется, нет больше двух других людей, которые были бы менее похожи друг на друга, чем дядя Питер и тетя Амарилис.

Я вспоминаю, как окаменело ее лицо, как всегда, когда упоминался дядя Питер. Она ответила:

— Ты права, едва ли найдутся два человека, менее похожие друг на друга.

— Тогда почему они поженились? — спросила я, Моя мать хранила молчание, и я поняла, что она не любит дядю Питера.

А я не могла не восхищаться им. Наверное, он был очень красив в молодости, и даже теперь, утратив былую красоту, он выглядел необычно: на висках его была легкая седина, в глазах светилась беспечность, и, казалось, они всегда выражают наслаждение миром и уверенность, что он покорится ему без труда. Жизнь доставляла ему удовольствие, трудно соответствовать требованиям такого отца. Оба чувствовали это: Елена — потому что не выдержала испытания в свете и перешагнула рубеж двадцатилетия незамужней, а Питеркин — потому что не решил, чем будет заниматься, в то время как его отец в этом возрасте уже делал первые успехи.

Я испытывала волнение в ожидании своей очереди, хотя, конечно, знала, что если мне не удастся с честью выдержать это испытание, мои родители не расстроятся и не будут рассматривать это как провал. Я была счастлива, что у меня такие понимающие родители.