Финальный танец, или Позови меня с собой

«Оказывается, я вообще не испытываю угрызений совести. Никаких. Я выбрасываю человека за ненадобностью – и все, мне по фигу, как он, что с ним. Деформация психики – не могу носить в себе «чужое горе».

Март имеет четкие ассоциации с конкретными вещами и ощущениями. Это черное пальто, джинсы-клеш (кстати, надо найти в шкафу, куда ж я без них) и постоянное чувство холода. Любого – внутри, снаружи. Постоянные приступы отчаяния и попытки сделать «ужас-ужас» из своей и так весьма не радужной на тот момент жизни. Пара даже удалась.

Снова март. Сейчас все по-другому. Не знаю»…

Она никогда не ставила дат на своих записях, вела их сумбурно и поддаваясь настроению, но сейчас, читая, Алекс почти четко мог сказать, когда это было написано. Они расстались в марте – он уехал, бросив в ее почтовый ящик билет на самолет с написанным на обороте стихотворением. И ровно через год вернулся. Но она уже перегорела тогда. Ему так показалось, когда они встретились. Но тогда как объяснить вот это:

«Мне все время хочется написать о тебе – и я не могу. Не потому, что слов не хватает. Просто слишком сильные эмоции, слишком нежные чувства, слишком все острое. Я не могу относиться к тебе с хладнокровием, как относилась к твоим предшественникам. Просто у нас с тобой все совсем иначе. И я с тобой совсем другая. Как же мне было сладко с тобой – мммррр… Ты меня чувствуешь, как никто, делаешь именно то, о чем я хотела бы тебя просить. Наверное, именно так чувствуют любящие люди. Я вспоминаю – и меня кроет, надо же…

У меня вообще рядом с тобой просыпаются какие-то кошачьи инстинкты и повадки, а я кошек-то не любила отродясь. Как и они меня, впрочем. А с тобой хочется выгибать спину, тереться носом и мурлыкать. Сдуреть можно: и это все – я?!»

Алекс отложил листы и зажмурился. Он не мог объяснить себе, зачем читает это, когда ему так больно. Боль удивила – он не считал, что любит Мэри, смешно, в самом деле. Но тогда почему эти строки, адресованные совершенно точно ему, вызывают у него такую тоску и такую сильную, почти непереносимую боль?

Марго

Она долго не могла уснуть, лежала рядом с мерно посапывающей дочерью и все думала, думала…

Все мужчины предсказуемы до зубной боли. Сделав когда-то гадость, подлость и еще что-либо из этой же оперы, они вдруг в определенный момент начинают чувствовать свою неизбывную вину и всеми правдами-неправдами кидаются ее искупать – как могут или как представляют себе «искупление». В итоге это переходит в манию, в зависимость, и от нее начинает страдать в первую очередь как раз бывшая жертва. И как же потом тяжко… как все становится сложно и отвратительно порой.

Мысли повернули к Джефу. От него так и не было известий, и это приводило Марго в отчаяние. Сколько еще ей придется пробыть здесь, с Алексом, который определенно не совсем вменяем и, как выяснилось, не особенно здоров? И что он собирается делать? Ведь рано или поздно на него начнут давить, требуя выполнения работы, и тогда… страшно даже подумать.

Марго села, дотянулась до брошенного на спинку стула халата и закуталась в него. «Зачем я дала Алексу роман? Почему просто не рассказала о звонках? Почему не сказала, что эта женщина нашла меня и здесь? Нужно все-таки сменить номер, зря я не сделала этого сразу. И… ох, черт! – Марго вскочила, ошпаренная внезапным воспоминанием. – Там ведь под картонкой… Ох, черт!!! Там же дневник Мэри! Господи, как я забыла»…

Она нашарила на полу тапочки и на цыпочках метнулась к двери.

На лестнице горел светильник, из-под двери спальни Алекса тоже пробивалась полоска света – значит, не спит. Марго постучала и, не дожидаясь ответа, открыла дверь.

Алекс полусидел в постели и читал. Когда он, опустив зажатые в руке листы, повернулся в сторону вошедшей Марго, она увидела два тонких шрама на груди.

– Что тебе надо? – не совсем любезно спросил он.

– Отдай.

– Отдать – что?

– Я по ошибке дала тебе кое-что лишнее, то, что не было предназначено для твоих глаз.

Он усмехнулся и похлопал по постели, приглашая ее присесть. Марго подчинилась, однако держалась настороженно:

– Алекс… я очень тебя прошу… Она писала это не для посторонних.

– Она писала обо мне. И я, если знаешь, не был ей чужим.

– Отдай, – повторила она в отчаянии. – Это ведь нечестно! Если бы Мэри была жива…

– Я жалею, что не видел этого раньше, – перебил он. – Если бы она хоть раз честно призналась…